Колодезь

Семён швырнул горбуна обратно в кучу подушек и поспешил дальше.

Управляющий летними дворцами везир Васаят-паша дрожал, закрывшись в одной из комнат на женской половине дома. Почему-то казалось, что сюда тати не ворвутся, хотя что их может остановить, неверных… закон не для них писан. Крики, грохот, шум несусветный всё ближе, Васаят хотел с испугу под подушки лезть, как за минуту до того прятался его шут, да не смог, не карлик всё-таки… Вот что-то грохнуло за дверью, и в проёме появилась страшная фигура, грязная, оборванная за месяцы бесприютного житья, но исполненная силы и злобного торжества. В дочерна загорелой руке тонко изгибается сабельная сталь.

— В-ва!… — застонал раб божий Васаят.

— Здравствуй, Василий Яныч, — недобро усмехаясь, проговорил разбойник. — Не ждал встретиться?

— Семён… — ошеломлённо пролепетал везир, — Сёмушка, не погуби…

В тёмном коридоре вновь что-то грохнуло, и в покои ворвался Игнашка Заворуй.

— Сёмка! — заорал он. — А я гадаю, куда ты подевался? Ба! Да никак ты самого бостан-пашу словил? Волоки его на струг, пусть выкуп платит, Токо смотри, меньше чем за сто червонцев не отпускай!

— Я заплачу… — заторопился Васаят. — Я больше заплачу, двести дам…

— Погоди, — прервал Семён. — Ну-ка, Игнат, вглядись в стервеца, узнаёшь?

Игнашка застыл, вытянув шею по-гусиному, а потом изумлённо протянул:

— Да никак это Васька Герасимов?! Ишь куда заполз, сукин кот! Ну, тогда с тебя все пятьсот золотых.

— Погоди, — вновь остановил приятеля Семён. — Мне ещё с него за старое спросить надо, и не только за то, что он нас татарам сдал, за ним долгий список тянется.

— Верно! — радостно возопил Заворуй. — Ну-ка, посторонись, я его счас рубану!

— Да погоди ты! — прикрикнул Семён. — Мне с этой мордой сначала кой о чём поговорить надо. Ты с ним, как с корабля прыгнул, так и не видался, а у меня есть о чём беседу беседовать.

— Ну, валяй, — согласился покладистый Игнашка. — Только не долго проклажайся, а то хлопцы всё добро растащат, тебе не останется…

Игнат сорвал сo стены медную курильницу, осмотрел, плюнул презрительно и, бросив дешёвку на пол, канул в полутьме за дверью.

— Семён… — изнывал Васька, дрожа от смертного ужаса и не зная, как умолить злого казака. Хотел по отчеству обратиться, так ведь не знал отчества, зачем оно крепостному мужику? И Василий, одурев от страха, забормотал вовсе несусветное: — Семён-ага, Христа ради, Аллах акбар! Отпусти душу на покаяние!

— Душу, значит, на покаяние… — Семён улыбнулся, вспомнив отчего-то дьяка, допрашивавшего его в сыскной избе. — А скажи-ка ты мне, Васаят-паша, о чём ты прежде думал, когда душу свою шайтану прозакладывал? Когда я к тебе с просьбишкой приполз, где твоя душа была?

— Виноват, Сёмушка, спужался я тогда, думал, ты убивать меня пришёл.

— Это я сейчас тебя убивать пришёл, а тогда хотел о Дуняше спросить, не знаешь ли, что с ней сталось.

— Не знаю, Сёма, истинный Христос, не знаю!

— Брешешь. Я с Фархадом полугода не прошло как говорил. Ты Дуньку себе за долги забрал. Так-то. Истинный Христос всё видит и врать не велит.

— Неправда! — Василий трясущимися пальцами распустил кушак, скинул шальвары, заголив покалеченный срам. — Гляди, Сёма, что они со мной сотворили, ироды! Ну сам посуди, зачем мне твоя Дунька?

— Вот уж не знаю, — бросил Семён, брезгливо глянув на то, что осталось у Васьки промеж ног. — Верно, затем же, зачем ты Мусе про меня врал — мерзость свою потешить захотелось. Ты не боись, про Дуньку мне тоже всё известно, ты же себя безопасным считал и пакости свои на людях творил, не скрываясь.

Словно вспомнив о чём-то, перевёл взгляд на ждущую саблю.

— Сёмушка, — горестно стонал Васаят, — Христом богом…

— Какого тебе ещё Христа взыскалось? — недобро усмехнулся Семён. — Ты же бусурманскую веру нелицеприятно принял, молишься по пять раз на дню, видно, грех замаливаешь, что мечеть осквернил, обычай беста похерил. Э, да что с тобой говорить, нет такого закона, которого ты бы не преступил.

Семён медленно повёл в воздухе клинком, и бледный везир уже не заискивал в глаза Семёну, а так и стоял со спущенными портками, будучи немощен оторвать взгляда от пристального змеиного поблеска булата.

— Виноват, Сёмушка, бес попутал. Прости мой грех… Христос велел… до семижды семьдесят раз… а ты единожды прости, не губи душу… Я всё исправлю, назад окрещусь, в монахи подамся… Вай!…

— Назад окрестишься?… — зловеще пропел Семён. — А помнишь, что о таких, как ты, господь говорит?

— К-который?…

— А любой, Вася, любой, в какого люди веруют. — Клинок приблизился к горлу везир-паши, и тот дико скосил глаза, послушно следя за гипнотической искрой. — Воздается каждому по делам его… Примите же наказание за то, что вы не веровали… — Семён повёл саблю на отмах.

— Н-не надо… — забулькал везир. — Я обращусь… истинный Христос, в святое православие перекрещусь навсегда…

— Навсегда — это верно, — подтвердил Семён. — Я сам тебя в истиную веру перекрещу.