Колодцы знойных долин

Секер встретила его виноватой улыбкой. Она лежала, утопая в мягких белоснежных подушках, — одна в огромной юрте. Вздрогнул батыр, вглядевшись в лицо жены. Сел у постели, молча взял ее тонкую, исхудалую руку и почувствовал, как мелко задрожали пальцы Секер. Что-то надломилось в душе гордого батыра… Он вспомнил, как Секер всегда спокойно встречала его, когда он возвращался домой. Он возвращался израненный, и нередко его привозили воины. Дома он молчал почему-то, следя взглядом за ней. Жена ходила по юрте, шурша шелковым платьем, стелила дастархан, ставила мясо. Не доверяя никому, сама холодила кумыс, наливала в чашу, подавала ему. Делала она все молча, и он подолгу наблюдал за ней и ждал, когда она заговорит. Он поправлялся, вставал на ноги, ходил, опираясь на ее тонкое и сильное плечо, креп и, когда съезжались воины, снова садился на коня и уезжал. И каждый раз, когда аулы стояли на берегу Уила, Секер встречала его на холме… Он вспомнил время, когда сыновья еще были маленькими. Он радовался их шалостям, осторожно, под счастливый смех и испуганные возгласы жены подкидывал детей над головой и недоумевал, когда Секер вдруг выбегала из юрты… И казалось теперь старому воину, что не умел он ценить то, что у него было… Не умел, да и не хотел ценить…

— Тебе дали нежное имя — Ботакан[11], — заговорила Секер. Она глядела на него ласково и нежно, тем взглядом, который, появись раньше, может быть, многое изменил бы в их жизни. Она смотрела на печального Ботакана взглядом, которого он искал долго. И был открыт тундик юрты, потому что она ждала Ботакана всю ночь и хотела видеть звезды. Сейчас звезды гасли. Рассветало. — Тебе дали нежное имя, — повторила она, — но ты вырос воином. Не любила я тебя… Ты разлучил меня с матерью, с братьями… И там, на родине, оставался тот, кто был дорог мне… Я считала годы и ждала его… Как я мечтала, чтобы он пришел… и погиб… Тогда бы я примирилась со своей участью…

Ботакан слушал молча. Ей было тяжело говорить, и он погладил ей плечи, стараясь успокоить. А перед глазами почему-то возникли перекошенные в бессильной злобе лица сородичей, бегающие глаза старшего сына Даулета, дрожащие обескровленные губы наставника Отара… Далекие крики пастухов, приглушенный топот коней и нетерпеливое ржание жеребят, звонкие переливы птичьей переклички, плач чьего-то ребенка доносились в юрту. Неудержимым, непрерывным шумом жизни встречала земля утро. Все кругом жило, звенело, двигалось. Свет разгорающегося утра проник в юрту, смешался с отблеском догорающего костра и упал на лицо Секер. Слабым румянцем покрылись ее запавшие, бледные щеки, и сияли, как утреннее небо, голубые глаза. Когда-то тонул в их лучах молодой батыр, но тонул в печальных лучах…

— Я преклоняюсь перед твоей гордостью и мужеством… Ты был достоин любви… Но этого я не смогла тебе дать… Прости свою жену…

Она говорила, задыхаясь от волнения и торопясь.

Огромные глаза наполнились слезами. Просвечивающие тонкие пальцы гладили опухшие грубые руки Ботакана, дотрагивались до его усталого, израненного тела. Словно хотела Секер снова и снова убедиться в том, что он рядом и слушает ее. И казалось Ботакану, что под ее пальцами заживают его раны. Может быть, оно так и было, потому что умирала Секер, отдавая последнее тепло — тепло любви и уходящей жизни — Ботакану. Он выпустил руку жены, когда почувствовал холод, и в отчаянии бросился на постель.

…На холме, где Секер простояла много дней, похоронил жену Ботакан. На любимом ее холме, чтобы слышала свист ветра и топот лошадей и видела волны Уила и белые дороги, по которым он будет уходить и возвращаться из далеких битв.

Горевали аулы вместе с батыром. Согнали кипчаки к Уилу бесчисленные свои табуны. Тысячи лошадей были острижены, и конские волосы изрубил батыр на мелкие кусочки и смешал с глиной. Не на прозрачной воде тихого Уила, а на белом кобыльем молоке месил он глину, чтобы прочен был мавзолей. День и ночь трудился батыр, торопился, выслушивая вести гонцов, прибывавших с востока, но не позволил ничьим рукам прикоснуться к тому, что сооружал. Поставил он мавзолей, уходящий куполом высоко в небо, и издали был похож некрополь на гигантский бутон степного тюльпана.

8

Монголы налетели внезапно. Их было немного, но шли они слитной массой и без крика, уверенно поражая кипчаков. И не было вестей от воинов Ботакана, ушедших навстречу монголам, хотя и не поддержали батыра многие аулы.

Из разгромленного аула кипчаков брела старуха. Она шла, медленно переставляя непослушные ноги и беспрерывно что-то бормоча. Ветер рвал лохмотья изодранного платья, чудом державшегося на ней, трепал седые пряди взлохмаченных волос. Она поднимала руки и прижимала ладони к груди, чувствуя, как сердце смерзлось в ледяной комок и тянет уставшее тело к земле. Старуха шла, сама не зная куда, ибо не оставалось живых там, где вчера безмятежно шумела жизнь.