Колодцы знойных долин

Когда его мысли возвращались к дворцу, Шакпак начинал волноваться. Глазам становилось горячо. Под правым веком вздувалась жилка, билась все ощутимее, а потом боль заставляла его искать каменную колоду с водой и окунать в нее лицо. Боль утихала медленно, вместе с ней гасли разноцветные сполохи, и он постепенно успокаивался. Эти минуты, когда Шакпак приходил в себя, пожалуй, были лучшими: он надолго обретал ясность мысли.

Почему же дворец, в котором он так был уверен, не покорил чужеземца? В чем его ошибка? Не овладел настолько сочетанием линий и красок, что завоеватель занес над дворцом руку? Не постиг еще законов красоты и совершенства? Нет, в дворце он не видел изъяна. И снова он думал, что его заточение в зиндан случайность. Причиной тому — его непокорность. Всем должно быть видно, что невозможно пристроить мечеть к дворцу, не нарушив гармонии. И не видимым единством ансамбля, наверное, должна доказываться приемлемость новой веры для его земли. Впрочем, вера одна и та же, только толкование другое… Во всяком случае, полагал Шакпак, он пробудет в заточении недолго. До тех пор, пока бек не остынет и не поймет свою неправоту. Мастера нужны во все времена, а он ведь, в сущности, согласился на все, лишь бы не портить дворец.

Но верно ли он поступил, вернувшись в город снова? И кто оказался прав: Бекет или Самрад?..

Долгая, бесконечная ночь продолжалась. И не кончались думы. Однажды он заметил, как тонки стали руки. Спустя еще некоторое время его начал одолевать кашель, и после каждого приступа он долго лежал пластом на каменном ложе. Когда слабел и тело покрывал холодный липкий пот, приходила мысль, что он допустил ошибку. Она являлась, как палач. Шакпак начинал мучиться, стараясь найти свой промах, определить его сущность, и в порыве бессильной ярости громко проклинал судьбу. И не знал он, что только сейчас в нем рождается истинный художник. Не понимал, что выживет, будет жить, пока с ним будут его сомнения.

В тот день так и было. Он пришел в себя после очередного жестокого приступа кашля и размечтался. Мечта унесла его далеко, на тысячелетия вперед, и Шакпак видел свой дворец, роспись на стенах, и каждый проем, каждое углубление и узорный выступ, рисунки на порталах. Дворец стоял, сверкая нетускнеющими, впитанными в камень красками. Двигалось солнце, и каждое мгновение выступала какая-то часть дворца, насыщенней казались определенные цвета, становились резче одни линии, и уходили на второй план, как бы таяли, другие. Люди не смотрели на солнце, а отмечали его движение по дворцу, который разворачивался, тянулся вслед за ним, подобно цветку. Шакпаку казалось, что он слышит восхищенные возгласы людей. И вдруг он вздрогнул, привстал на ложе. Страшная догадка словно оглушила его. Он вспомнил о злополучном опорном камне, установленном под левую колонну главной арки. Камне, который совсем выпал из памяти. О трещине, которая якобы угадывалась в ступеннике, тесальщик сказал тогда, когда на нем уже установили ствол колонны. Шакпак предварительно, как всегда, сам осматривал камень и потому в первый момент не обратил внимания на слова раба. Он никогда не ошибался в материале. Лишь поздней Шакпак убедился, что тесальщик из опытных и знает толк в камне, но беспокойство быстро забылось. Теперь же воображение Шакпака рисовало мрачную картину. Под чудовищной тяжестью трещина может увеличиться. На это уйдут годы, но если она раздастся хоть на ширину пальца, то колонна осядет. Тогда исчезнет ощущение того, что арка огромна, все увидят ее такой, какая она есть на самом деле. Перекошенная арка отяжелеет, не будет больше повторять контур неба. Никто не скажет, что это подобие видимого над землей, ибо пропадет главное — связь с небом. Шакпак представил вдруг, как люди смеются над незадачливым мастером, тычут пальцами в колонну, показывают на арку, отворачиваются. Потом воображение нарисовало, как рушатся стены…

Он заплакал от досады. В могильном чреве зиндана, созданного им самим, голос звучал слабо и безнадежно…

5

Было уже около полуночи, когда старик прервал рассказ. Он аккуратно положил домбру на середину кошмы, на самое освещенное место, чтобы в темноте случаем не наступили на нее, и встал.

Копжасар, вспомнив о своих обязанностях, заспешил к огню, попробовал на вкус сорпу, подсыпал соли и снова прикрыл казан деревянной крышкой. Орынбасар и Булат пошли в степь. Где-то в нескольких шагах чирикнул кузнечик, подождал немного и звонко засвиристел.

— Рано запел, — заметил Орынбасар. — Жаркое приплывет лето.

Булат не ответил.

— Поднимемся на холм, — предложил Орынбасар. — Оттуда видно море.

— Море? — удивленно переспросил Булат, прислушиваясь больше к своим мыслям. — Это ночью-то?

— Пойдем, пойдем.