Колодцы знойных долин

— Я смотрю на поверхность земли и точно вижу, как идут слои земли и где проходит водоносный слой, — сказал он, — Помнишь, в ауле всегда спорили, и одни говорили: это — опыт, другие: это, мол, чутье… По правде говоря, я и сам точно не знаю, откуда это у меня. Но когда я копаю колодец, я все время разговариваю с землей. Много у нее тайн. Ты ищешь воду, а земля пытается увести ее, спрятать. Хочет узнать тебя, прежде чем отдать воду. Я всегда находил с ней общий язык. Но вот когда я вырубал колодец на Акшатау, мне показалось, что моего былого опыта и умения недостаточно. Я почувствовал себя неуверенно. Потому что мысли, возникающие во время работы, связываешь с жизнью. А вырубить колодец — это совсем не то, что выкопать его. Сейчас все, чем я раньше защищался от бед, мне кажется неверным, ненадежным.

И Сатыбалды снова послышался бой барабана, теперь уже ближе и отчетливее — глухие, призывные удары, пробивающие потоки сырого северного ветра.

— Ты ничего не слышишь? — спросил он жену как можно спокойней.

Зауреш прислушалась.

— Ветер.

Он окинул ее странным отсутствующим взглядом.

Беспокойные мысли овладели Зауреш. «А ведь я не умею снаряжать в путь воина! — подумала она. — В доме нет ничего годного для долгого похода…» И ей стало неловко, стыдно и перед мужем и перед самой собой. Она была дочерью воина, всегда гордилась своим происхождением, а теперь видела, что давно превратилась в женщину, которая вместо того, чтобы поощрять мужа на Соевые подвиги, добивалась от него обратного — покорности, домоседства. И почти что добилась своего… Но разве не говорил он сам, что с него достаточно, если Даурен переймет у него ремесло колодцекопа? Ей хотелось узнать, так ли он думает теперь, но, видя, что Сатыбалды хмур, не решилась спросить…

А Сатыбалды тоже размышлял об этом.

Он вспомнил, как однажды в детстве отец повез его к баксы, на Устюрт, вернее, на долину Карын-жарык, которая соединяет Устюрт с горами Каратау. Мальчику снились кошмары — медведь и дракон, которые дрались насмерть, и он, Сатыбалды, оставался под их страшными лапами. Каждую ночь он просыпался от страха и не мог потом уже сомкнуть глаз до утра, и бывало, тяжело заболевал. Отец привез его к великому баксы Бекету, и когда приехали, оказалось, седобородый старец давно знает о них. Баксы за месяцы видел тех, кто вышел к нему в путь. Наперед знал, с чем идут. В сновидениях Сатыбалды он увидел его судьбу. Мир бесконечен, сказал старик, в этом мире быть Сатыбалды бессильным от ощущения слабости своей земли. Отец испугался этих слов, замолчал: в самой причине болезни угадывался единственный путь вызволения от нее, но путь этот был почти недостижим.

А баксы смотрел на них сквозь полуопущенные веки, и взгляд его был пронизывающим. Он тоже был сыном земли и, наверное, думал о том, на что способны эти люди, пришедшие к нему как к спасителю. Во всяком случае Сатыбалды сейчас так предполагал. Может быть, показав всю унизительность их состояния, старик хотел пробудить у них ожесточение? Но отец, старый воин, был сломлен неудачами и, если баксы хотел чего-то добиться, то, наверное, обращал свои слова к нему, Сатыбалды. Что ж, старик оказался прав, напоминая о бесконечности мира. Человек должен прежде всего освободиться от страха перед мыслью о недолговечности собственной жизни. Тогда лишь он прозреет и не будет страшиться бессмысленности борьбы. Он будет готов утверждать себя, разрушая несправедливый мир, как бы этот мир ни был устрашающе прочен. Сама мысль об этом — начало борьбы…

Детские впечатления его оживали от мыслей, накопленных годами труда, выстраивались в определенный, живо осязаемый ряд, и впервые за много лет Сатыбалды пребывал в таком умственном напряжении, которое все больше придавало ему уверенности.

Потом он представил изнуряюще тяжелый путь с Устюрта. Зной сушил тело, пот испарялся, едва проступив сквозь кожу, от гривы коня несло дурманящим запахом тлеющего мокрого тряпья. Солнце не успевало подняться на длину аркана, как начинали плавиться камни, словно бы доказывая верность названия края: Устюрт — горящая земля.

Проводник встречного каравана — рослый, кривой казах лет пятидесяти — долго расспрашивал их, кто они, откуда, зачем приехали на плато, и, только убедившись, что они не связаны ни с хорезмийцами, ни с русскими и ни с туркменами, привел к развалинам крепости и, сдвинув массивную плиту, отвернул край кошмы, под которой журчал родник. Вода, выбиваясь из почвы, снова уходила в землю. Сатыбалды показалось, что такой вкусной воды он никогда не пил раньше. Да и потом, сколько он ни отрывал колодцев…