Колокола

Но тогда-то она и заплакала. «Цела!» — воскликнуло внутри нее — и это был мгновенный ужас радости: «цела... значит, могло-то бы быть, могло бы быть... не цела... без ноги» — и она заплакала тихими, накопленными задолго слезами. Отерла лицо фартуком, бросилась к сыну, целовала ему лоб и щеки долго и неотрывно.

— Будет, мама! — сказал Коняев, покоряясь ее ласке.

Он отвел ее лицо руками, поглядел на нее пристально.

— Постарела! — и перевел глаза на себя. — Ну, да и я теперь старичок... Полеживаю вот...

Тут подошел к нему Уткин. Он принес в газетном пакетике винограду.

Коняев протянул руку из-за одеяла, потончавшую, побелевшую, ставшую за болезнь не рабочей, — нежной и как будто уменьшившейся.

— Как живешь? — спросил он Уткина, улыбаясь.

— Фавст, Фауст жив, а Мефистофелю и умирать не положено... — усмехнулся Уткин, но нерадостно. Наклонился над Коняевым, хотел поцеловать его, — но вместо этого пожал ему еще раз руку... И задержал ее в своей, дрожащей. — А живу, — нет, не хорошо живу. Тоскую я, как попадья, к которой нигилист пошел в зятья...

— Кто ж пошел к тебе в зятья? — тихо пошутил Коняев.

Вступила и мать Коняева:

— В зятья — слышу... Дочку выдаете, Сергей Никифорыч?

— На выданье, на выданье, Мария Ивановна.

Он придвинул табуретку к самой постели и указал на нее матери Коняева:

— Говорите. Я номер 2-ой. Да и наговоримся еще.

Смеркалось. Раненые соседи Коняева дремали. Марья Ивановна передавала сыну несложную повесть о своей тесноте и трудноте. Вдруг она остановилась, оглянулась внимательно вокруг себя и шепнула сыну:

— Коростелева-то, слышал ли? — угнали... В Сибирь, говорят.

— Слышал, — ответил Коняев... погладил ее руку: — Про себя говори...

В палате сгустилась в углах темь. Уткин стоял у окна и барабанил тихонько пальцами по стеклу. За стеной тяжело прошагал кто-то и свалил дрова к печке, на пол. Опять стало тихо. Мать рассказывала что-то Коняеву мерным, неторопливым голосом.

Вдруг гýдкий, полнозвучный удар колокола прорезал широко сентябрьскую хмурь и сонь. Кто-то из раненых проснулся — и прошептал со вздохом:

— Праздник завтра... Покров — что ли...

Второй, третий, четвертый удары еще шире прорезали темь, проведя в нее какую-то светлую, крепкую, прямую, непроезженную, поднимавшуюся ввысь...

Мать Коняева перекрестилась и продолжала свой будничный сказ... Коняев провел рукой по ее лбу и сказал:

— Погоди, мать.

Он слушал звон.

Уткин отошел от окна и присел к Коняеву на кровать.

Дорога, пролагаемая звоном, все ширилась, ширилась — и, светлея, выводила на какой-то простор... Когда открылся этот простор, дорога была уже не нужна, и звон смолк. Молчали в темноте. Было жутко оттого, что было неизвестно, сколько человек молчит: трое — или и те, кто спали и кто проснулся от звона. Тихая хмурь заполняла комнату и залепила окно серым пластырем осеннего вечера.

Коняев тронул рукой мать:

— Мятно у вас живут, мать. С холодком. Не люблю мяты. Ну, прощай, мать. Уж поздно. Пора тебе. Приходи. Ну, пока.

Он пригнул к себе наклонившееся лицо и поцеловал.

Коняева отошла от кровати. Уткин сказал:

— Прощай, Фауст.

— Прощай. Ты приходи. Что ж ты мне не ответил на телеграмму из Минска?

— Не признаю телеграмм. Телеграмму я пришлю только с полустанка «Геенна Огненная», и телеграмма будет всего в одно слово: «тепленько»

Он отошел на шаг и вернулся:

— Между прочим, у меня опять умножение рядов пролетариата.

И пошел догонять мать Коняева.

Усикова вошла в палату.

Демертша заходила к Коняеву обменять ему книги. О войне, о ране, о его личной жизни она избегала говорить. Но однажды она спросила его:

— Вы — воскресший Лазарь. Что же вы, мой друг, думаете делать, когда выздоровеете?

— Работать, — отвечал Коняев.

— Работают те, кто не спускались в преисподняя, друг мой, — а кто был там и воскрес, — те... — Она не договорила и улыбнулась. — Впрочем, у вас есть кое-что, избежавшее Гуттенбергова изобретения... С ним будете возиться?

Она пошевелила губами, как будто пережевывала что-то твердое и невкусное.

— Да, с ним, — твердо ответил Коняев.

— А знаете, Коняев, — она говорила тихо, — что есть и другие тетрадки, которые избегают Гуттенберга? — О, совсем другие!..

Она протянула ему маленькую тетрадку из синеватой грубой бумаги, исписанную полууставом, с красными киноварными заглавиями и начальными буквами.

— Посмотрите, мой друг... Это тоже не Гуттенберг.

Коняев развернул тетрадку, — и прочел:

«Аще который человек поверует сему, приложатся ему лета живота. Аще, который человек не поверует и возглумится, оный аду всесмехливому предан будет..».

— Чему поверует? — спросил Коняев.

— А вот, посмотрите... Страница 5-ая.

Демертша раскрыла ему тетрадь.