Колокола (сборник)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Рядового Костырика, Всеволода Сергеевича, просят пройти по важному делу к будке киномеханика. (Пауза.) Если в зале находится рядовой Костырик, то его срочно просят к будке киномеханика.

Солдат Костырик не появляется у будки киномеханика.

Кира ждет, она приказывает себе успокоиться, расстегивает пальто....

«А вдруг он сегодня «дневалит»? А вдруг я прожду шесть сеансов и не дождусь?..»

Ей становится страшно.

А на экране, которому ни до чего нет дела, — рука ребенка, зажавшая ломоть хлеба, крыша отчего дома... Школьный учебник, переплетенный руками отца... Бежит по улице девочка и кричит: «Мама!»

Кира принимается плакать. Осторожно катятся слезы по Кириному лицу. Она дышит широко раскрытым ртом — боится всхлипнуть, чтобы не раздражать механика.

И вдруг его шершавые пальцы уверенно и нагловато приподнимают ее подбородок. В темноте кинобудки хриплый голос механика шепчет:

— Коза.

«Ну и пусть, пусть! А я как будто не замечаю! Он не схватил меня за подбородок. Он не сказал: «Коза»!

Неподвижность Киры подсекает инициативу механика.

Картина идет к концу. Девочка вытирает лицо ладонью.

В зале — свет.

Механик, уверенно улыбаясь, глядит в ее заплаканное лицо.

— Скажи-ка мне, отчего девчонки так любят реветь?

Кира молчит. Она натянуто улыбается.

— Рядового Костырика, Всеволода Сергеевича, просят к будке киномеханика... Если в зале находится рядовой Костырик, его просят подняться на третий этаж и подойти к кинобудке.

Стучат по ступенькам тяжелые сапоги солдат, на нижней площадке слышится говорок...

— В чем дело? — сердито спрашивает чей-то молодой голос, обращаясь к Кириному затылку. — Кто меня вызывал?

...Скрипнул под Кирой стул... Не выдержав тяжести ее шубки, он осторожно свалился на пол...

Они стояли друг против друга, глядя в лицо друг другу. А между ними — как баррикада — упавший стул..

Вот уже больше двух месяцев, как солдат Костырик проходил военную службу на острове Санамюндэ.

По вечерам, в часы, свободные от вахт, ребята играли в шахматы. Костырик слыл одним из лучших в части шахматистов.

...Он был молчалив и тих. Быть может, майор — начальник подразделения — не обратил бы на Севу Костырика внимания  о с о б о г о, если б не получил от Александра Степановича обещанного письма.

На территории подразделения должны были строить здание небольшой читальни.

— ...Вы... одним словом, если не ошибаюсь, вы, кажется, строитель, Костырик? — не глядя на Севу, спросил майор.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Что ж вы не отвечаете? Или боитесь взяться?.. А я хотел поручить вам одну строительную работенку...

— Да, да!.. Я строитель, строитель, товарищ майор!

Костырик спроектировал небольшое здание читальни, сделал продуманные рисунки будущей внутренней отделки ее...

— Вот это называется «подвезло»! — ликовал майор.

— А мы не будем еще чего-нибудь строить?

— А как же, как же! Не без того... Строительного материала хватает, рабочие руки в наличии... Почему не строить! Но имейте в виду, Костырик, вы в ответе за все. Нам нужен не только проектировщик, нам нужен хороший прораб. Понятно?

— Так точно. Понятно.

При постройке читальни Сева работал прорабом и штукатуром.

— Чего грустишь, Всеволод? — спрашивал Костырика парнишка-солдат, с которым он подружился. — Я отслужу военку и только-только думать еще начну, какую избрать специальность... А ты отгрохал, отзанимался... Осталось только добить дипломку! Опять же тебе, как солдату, разные льготы...

— Не надо мне никаких льгот!

Жизнь шла. Восстанавливалось его внутреннее здоровье. Все, что было связано с Кирой, отступило далеко назад.

...И лишь во сне приснились ему однажды длинные ветки осоки, полоскавшиеся в неглубоком озере. Озеро отражало серые облака...

Ее не было рядом. Но во сне он чувствовал незримость ее присутствия и весь был наполнен любовью и чувством счастья... Он слышал рядом с собой ее смех и дыхание. И говорил: «Уходи, Кира!»

«Хорошо. Я уйду, уйду!» — отвечала она.

И не уходила.

И он боялся, что вот сейчас она отстранится, уйдет... Боялся пошевелиться.

«Что-то мне приснилось счастливое?! Я был счастлив!»

Однако всей силой сознательной воли он не хотел и думать о ней. Боялся иррациональной силы, которую люди зовут любовью.

Шли дни. Он получал из дому письма.

«Сняли хороший урожай яблок».

Ни слова о Кире.

ЛЮБЛЮ

Он был чисто выбрит, одет в шинель и шапку-ушанку. (Все сидевшие в кинозале были в шапках-ушанках, никто из солдат не снимал шинелей.)

Он похудел. Она сразу это заметила. Лицо его утратило милое детское выражение... Из нового, не то задумчивого, не то скучающего лица как бы выступал его второй, скрытый облик: в нем не было ни добродушия, ни мягкости.

Стоял против Киры. Руки были опущены. Не мелькнуло ни удивления, ни радости в глубине его глаз, когда он понял — это  о н а. И все же что-то едва приметно дрогнуло в нем (может, чуть приподнявшиеся под шинелью плечи?)...

Не шагнул в ее сторону. Не сказал: «Здравствуй!» или «Да как ты сюда попала?!»