Колокола

На втором этаже машины самые квалифицированные, они отливают шоколад в формы, охлаждают его... Батоны маленькие и большие; плитки тонкие, толстые, продолговатые, круглые и квадратные. Машина их одевает: обертывает в фольгу.

Неподвижен в цехах и безмолвен только пульт управления. Стоит и подмигивает зеленым и красным глазом.

Бригадир обещал в короткое время сделать его обжарщиком. И сделал. Толя был малый грамотный, его сметливость поражала даже мастера цеха.

Вскоре все у него сложилось, как у любого рабочего с шоколадной фабрики: он возненавидел сладкое, особенно шоколад.

Однажды в трамвае кто-то сказал, когда Толя ехал домой со смены: «Шоколадом тянет».

Бедняга тут же спрыгнул с подножки и дальше побрел пешком.

Был он высокого роста, очень светловолосый, голубоглазый, с раздвоенным подбородком.

Не прошло и недели, как мальчик стал получать записки от девочек-учениц. Толя огласил записки ребятам. С тех пор они дружно (и разнообразно!) дразнили девочек.

Однако женская красота имела над ним необъяснимую, колдовскую власть. Он мечтал о победах, не понимая, что это происки тайного самолюбия.

Девушек он начинал разглядывать с ног. Ноги были: красивые, некрасивые, относительные, говорящие, сексуальные, вызывающие, нагловатые, лишенные вдохновения и души.

Студенты, так же как и заводские ребята, норовят познакомиться с девушками на улицах. Это, видимо, признак времени, «веяние времени», как принято говорить.

В метро им никогда не бывает лень по многу раз подниматься (и спускаться) по лестнице с единственной целью — как следует разглядеть хорошеньких.

Ребята выскакивают из вагонов, углядев красивую или смазливую девушку; несутся вслед за автобусами, заметив славное личико или красивые ноги.

...Однако Толя кроме красивых женщин тайно (и страстно!) любил машины. Был он пытлив и вместе рассеян, как бы всегда погружен в себя. О чем он думал?.. Этого мальчик иной раз и сам не знал.

Когда он задумывался, его лицо становилось похожим на лицо девочки. Открытый взгляд голубых глаз и улыбка выражали сердечность и доброту. (Бедняга!)

Привычка некстати задумываться не раз его подводила.

 

Случилось так, что во время утренней смены он пережарил зерна. И надо же, право, чтоб именно эти зерна взяла на пробу лаборатория!

Бригадир орал на обжарщика, перекрывая шумы машин. Ноздри его раздувались, лицо от натуги побагровело.

Крайне самолюбивый, Толя вдруг заорал в ответ, что сейчас же уйдет с завода.

Оба размахивали руками. Немое кино. Голоса тонули в шуме и грохоте.

Когда смена окончилась, гордость завода — юный обжарщик побрел в раздевалку, швырнул в свой шкафчик халат и шапку.

...Куда податься? Подальше, подальше, долой из города!..

Он пошел на вокзал, сел в первый попавшийся поезд.

Сидел в вагоне и молча, надменно и замкнуто пах шоколадом.

Долго брел он к реке, ломая с досады ветки кустов; останавливался, вспоминал бригадира и ни с того ни с сего, точно так же как тот, раздувал ноздри.

Тропа... Под солнцем — оно уже клонилось в сторону запада — поблескивала река. На берегу сидела девчонка и, задумчиво подперев кулаком щеку, болтала в реке ногами.

«...Мой голос для тебя и ласковый, и томный тревожит позднее молчанье ночи темной... Близ ложа моего печальная свеча-а-а...»

Просунул щуп в отверстие печи, высыпал на ладонь зерна. «Не готовы», — решил он привычно, почти механически.

— «...Текут, ручьи любви; текут полны тобою. Во тьме твои глаза блестят передо мною-ю-ю...»

— Как дела? — подходя к печи, заорал бригадир, перекрывая шумы огня.

— Как сажа бела! — не соизволив взглянуть на него, ответил рабочий.

Бригадир взял щуп, вынул несколько зерен, быстро их расколол и, ни слова не говоря, ушел в глубину цеха. Вернулся.

— Эй, Толя!.. Слышишь? Давай наклонись. Они, понимаешь, смонтировали регулятор для твоих тепловых процессов... Все как следует, а чего-то недостает!.. Самой малости, говорят. Но они, понимаешь, гнут... Может, скоро получишь пульт управления.

Так, напрягая голос, орал бригадир, заглушая биение машин и тягу огня.

 

Несмотря на кондиционированный воздух, в цехах было жарко. В распахнутые окна врывался с улицы дневной свет, мешаясь подле трюфельной с зажженным с раннего утра электричеством.

Выплыла из полумглы молодая работница, подошла к Толе, неслышно что-то сказала ему. И вот уж она у мешка, где жареные орехи, набрала в лоток. Удаляясь, глянула на Толю через плечо и улыбнулась пьяно, вакхически.

Пронеслась по цеху, как ведьма с метлой, пожилая уборщица тетя Муза. Огромная метла ее двигалась по-колдовскому бесшумно: взад-вперед, взад-вперед... Тихий шепот метлы съедали могучие шумы. Это гудел огонь, это бились печи, большие сердца печей.

— «...Мои стихи, сливаясь и журча, текут, ручьи любви; текут полны тобою...»

 

...Сбросил все, что было на нем, сердито принял душ и переоделся.

Библиотека на той же улице, что проходная фабрики.

— Примите, пожалуйста, — сказал он библиотекарше. — Я сдаю.

— И что же вам предложить взамен?