Колокольня Кваренги: рассказы

— Сняли бы хотя бы лапсердак, — презрительно бросил он Первому, и все одобрительно закивали головами…

— Какой еще лапсердак? — еле выдавил Первый. — Вам мало, что у меня подрезаны крылья.

— На вас лапсердак! — повторил Второй и сплюнул.

Первый оглядел себя, и в его глазах потемнело.

— Помогите снять, — сумел выдавить он, но ни один из членов бюро, так дружно помогавших натягивать, даже не шелохнулся.

И только Иван Семенович, который был неместный и прибыл недавно с Урала, помог ему…

— Боже мой, что тут происходит? — вдруг взревел Хаим Кудрявый, — вос туцах?! Я вам одолжил необрезанного, вы что мне возвращаете, я вас спрашиваю, ЧТО?!

Потрясая в воздухе кулаками, он начал наступление на дедушку.

— Вы что шумите, — спокойно ответил дедушка, — шрай ныт! Можно подумать, что вы не собирались делать ему обрезание…

— Я?! — вскипел Хаим Кудрявый. — Да я не посмотрю на бюро и вырву твою паршивую бороду… — Какая ложь, — бросил он в сторону Первого.

— О, ты уже стал антисемитом… — сказал дедушка. — Раньше мне это пытались сделать казаки, теперь ты… Обзови меня еще жидовской мордой, и ты уже можешь отправляться в Запорожскую Сечь… Я сейчас приглашу сюда Нусида, и пусть он сам все расскажет.

Все знали, что Нусид занимался в городе незаконным обрезанием младенцев, хотя официально числился в пожарной команде младшим брандмейстером.

— Мало ли что скажет этот безумный, — отвечал Хаим. — Действительно, Наум Лазаревич, я только сейчас вспомнил. Оказывается, была такая мысль, и мы собирались это сделать, черт бы нас подрал, завтра… Но скажите мне, Наум Лазаревич, разве может произойти сегодня то, что мы собирались сделать завтра?

Несколько минут, проведенных Наумом Лазаревичем без лапсердака, видимо сделали свое дело. К нему возвратились силы, ясность мысли и глубокая убежденность в правоте своего дела.

— То, что должно было случиться завтра, — убежденно произнес он, — не может случиться сегодня. Кто за?

Все посмотрели на Второго, который уже вот-вот должен был стать Первым.

Второй ехидно улыбался. И никто из членов бюро, включая Ивана Семеновича, который был неместным и недавно прибыл с Урала, никто из членов, долгие годы синхронно поднимавших руку вместе с Первым, не поднял ее.

Первый все понял. Он молча подошёл ко мне, неумело завернул в одеяло и, не глядя ни на кого, пошел к выходу.

Он, видимо, был сильным человеком, и умирал с музыкой…

И тут дедушка, откуда только взялись силы, бросился и выхватил меня из рук первого секретаря.

— Идите вы все к черту, — кричал дедушка, — с вашим бюро, с вашими решениями, с вашим «единогласно», с вашим Абрам Исааковичем и лично с вами, Наум Лазаревич. Фабренд золс ту верен. Это мой внук, это мой Гиршл, и я его никогда не обменяю на вашего необрезанного.

Все, как никогда, слитно сплотились вокруг Первого, и ехидная улыбка сползла с лица Второго.

Первый стоял взволнованный и гордый, таким его видели только один раз, после того, как в Кремле ему чуть было не пожал руку Вождь и Учитель всего человечества.

— О вашей улыбочке мы поговорим отдельно, — четко произнес он и презрительно добавил: — Джоконда!

Видимо, последнее слово начисто сразило Второго.

— Зачем же так, Наум Лазаревич? — чуть не плача произнес он. — Я, действительно, одно время был левым эсером, был правым, центристом, уклонистом и даже попутчиком, но Джокондой, простите, не был…

Но никто уже не слушал Второго, а все смотрели на папу.

— По моему, все ясно, — вдруг произнес папа, с ненавистью глядя на дедушку. — Предлагаю объявить мне строгий выговор с занесением в учетную карточку.

— Та-ак, — протянул Первый, — какие еще будут предложения?

— Может быть это и не предложение, — начал дедушка, — но я хочу сообщить уважаемому бюро, что, хотя ваш Абрам Исаакович отравляет мне последние годы жизни, но ради справедливости хочу заявить, что товарищ Шапиро никакого отношения к обрезанию ребенка не имеет и является жертвой обмана, а также…

— Всех не членов бюро — прошу удалиться, — оборвал Первый и дедушка, прихватив меня, покинул помещение. Своего сына, хаимова внука, Первый придвинул к себе поближе, на всякий случай. Затем он встал в позу, какую обычно принимал на трибуне.

— Товарищи, — громко произнес Первый, — то, что произошло, является огромным пятном на каждом из нас, на всем бюро в целом, и, если хотите, даже на мне! Смехотворным звучит заявление о незнании! Член бюро должен все знать, даже то, что он пока не знает… Итак, товарищи, прошу поднять руки!

Все дружно подняли руки.

— Единогласно, — констатировал Первый.

— Простите, — сказал папа, который первым поднял руку, — за что мы сейчас голосовали, я не расслышал?..

— Я не разговариваю с исключенными из партии, — холодно ответил Первый. Пойдемте, товарищи! Нам здесь не место…

И бюро во главе с Первым вышло вон.

Несколько минут папа стоял потрясенный. И вдруг он закричал.

— Маца! — орал папа. — Где маца!?

В комнату вбежали дедушка, за ним бабушка со мной на руках…

— Таки исключили, — спокойно констатировал дедушка. — Хазейрем…

— Мацы! — кричал папа. — Хочу мацы!

— Нету, — сказал дедушка, — выкинули, как вы и приказали.