Колокольников –Подколокольный

Теперь она неприязненно вспомнила задумчивое скуластое лицо когда-то любимого автора.

Ах, уймитесь, господин классик, это в ваши телячьи времена, может, и действовало такое правило, теперь все по-другому…

Что ты понимаешь, лошара? Что ты видел в своем девятнадцатом веке? Тогда еще трактора не сгребали деловито груды голых тел, горы обтянутых кожей костей в Освенциме, тогда и тракторов-то не было, куда тебе с твоими прокисшими человеколюбивыми премудростями, чей срок действия давным-давно истек.

Нет ни оставления грехов, ни наград, ничего нет…

Жизнь потрачена на страдания по чужим мудакам. Сын вырос и прекрасно обходится без нее. У него друзья с твердыми неулыбчивыми глазами. Особенно девочки.

Мир холодный, гладкий и пустой, как стенка нового холодильника, – ни за что не зацепишься.

«Осталось только разлюбить собак и музыку», – подумала она, с опаской прислушиваясь к себе. Нет, про собак и музыку по-прежнему что-то теплилось.

А лет ей не так много и еще предстоит жить дальше… Как? Как?

Странное сердце – бьется и бьется, всё ему нипочем. Обманутые надежды, предательство и злорадство тех, кого считала драгоценнейшими людьми, утраты близких, лучезарная ненависть соперниц, болезни и школьные горести сына… А сердце все бьется и бьется как рыба об лед, хоть бы хны, все выдюжило и даже не болит…

Сердце, да ты совсем лох, что ли?

Уйди уже в отказ, пошли всех и всё...

Но сердце билось ровно, и она вспомнила старую докторицу в роддоме, сказавшую: «Все будет хорошо, сердце, деточка, у тебя просто прекрасное, очень крепкое сердце».

Приснилась покойница мать – красивая и надменная, привыкшая к беспрекословному послушанию.

– Мама, – сказала ей Мглова, – если человек отстал от жизни, то и жизнь должна отстать от человека. А то нечестно. Я хочу, чтобы жизнь отстала от меня, отвязалась, отцепилась, я не хочу иметь с жизнью ничего общего, мне неинтересно, не хочется жить. Что мне делать, мама?

Мать, нарядная и холеная, недовольно, почти брезгливо оглядела ее, сутулую и поникшую, и сказала раздраженно:

– Не хочешь жить – прими меры! Самые радикальные меры.

Утром Мглова долго смотрела в старое, скучное небо, а потом взяла ручку, клочок бумаги и написала:

«МЕРЫ. ПЛАН».

Прощеное воскресенье

Обернисьева я унаследовала от Сани, погибшего прошлой осенью.

Саня давно хотел нас познакомить, говорил: тебе будет интересно как сочинителю, одна фамилия чего стоит, и вообще, Обернисьев – парень во такой, настоящий персонаж…

Познакомились мы уже на Саниных похоронах.

Обернисьев реально плакал, а крупная мужская особь, допускающая открытое выражение каких-либо чувств, кроме гнева, всегда выглядит очень трогательно. Саня и Обернисьев – одноклассники. Предка его, немецкого инженера-гидротехника, выписал в Россию сам Петр Великий, и фамилия их на самом деле Обер-Ниссель. Ниссель – имя маленькой речушки или ручейка где-то в германских горных закоулках, в какой-то деревеньке, откуда родом его славные предки. От немецких предков Обернисьев унаследовал богатырское телосложение и прекрасно очерченный подбородок, не нуждающийся в занавешивании всякими там бороденками, а еще три старинные книги готическим шрифтом, которые никто из родни уже не может прочитать, и особенный рецепт яблочного штруделя (передается строго по женской линии).

Еще есть усыпальница предков на Немецком кладбище в Лефортово, но точное место неизвестно, так как брат при очередном переезде куда-то запсётил папку с кладбищенскими документами, а просто заехать и уточнить у начальства, посмотреть план – всё руки не доходят. Дотаились, домимикрировались, доассимилировались до того, что обрусели вконец, впитали все наше родное раздудуйство, прошляпили воротиться на историческую родину, по выходным ездят на «участок» по Рязанке, закрывают огурцы… Обернисьев – дярёвня дярёвней, говорит «звонит», «включим» и «тролебус». Живет в Гольяново, владеет мастерской по мелкому ремонту бытовой техники. Вот тебе и Обер-Ниссель…

Обернисьев парень видный, его не стыдно людям показать, хорошо взять с собой в театр, где много знакомых. Только надо, чтобы спектакль был грустный, во всяком случае, не смешной, а то вдруг Обернисьев начнет смеяться? Смех у него какой-то дурацкий, тонкий – так смеялась няня Раскольникова (смотри главу шестую в первой части бессмертного романа), мелко трясясь всем телом и тонко повизгивая. Обернисьев особенно хорош, когда молчит, и, если берешь его «в люди», надо заранее предупредить, чтобы помалкивал, а то ведь отверзет этот викинг свои лепные уста, и понеслось…

У тестя не взошел лук-севок… Зато в ОБИ купили по акции газонокосилку на две тыщщи дешевле, да к ней еще в подарок электромухобойку дали, вот счастье-то…

А то примется настойчиво и косноязычно рассказывать свой «странный» сон, занудный и невнятный, как квитанция из ЕИРЦ.

Обернисьев нежный зять, ответственный муж, ему все время надо отвезти в поликлинику то тещу, то ее мочу, а то подскочить на вокзал передать посылку однокласснице жены в Бангладеш…

Но!