Коломна. Идеальная схема

Любаша ахнула, еще и еще раз, сцепила руки замком, прижала к подбородку, прикусив большие пальцы. Николай расстроился, сейчас станет еще хуже, она примется расспрашивать, ему придется подробно описывать свой сон, Люба будет убиваться и рыдать. В том, что на самом деле все так и было, как в его сне, Николай не сомневался. Насчет Кошки давно подозревал — не первый век живет, больно ушлое животное. А кошки традиционно дружат с домовыми, если верить народным приметам — не на пустом месте возникло суеверие. Его Кошка и Хозяин показали живую картинку, может, специально, чтобы Любе рассказал? Странно, почему сам Хозяин не рассказал Любе. Мысли отливались глуповатые, притянутые за уши, розовые и развесистые, точь-в-точь, как в мягких романах на стеллажах. И что-то мешало. Довольно быстро Николай сообразил что — Люба молчала. Ушла в маленькую комнату, села на кушетку, блестела на него глазами оттуда и — молчала. Он заварил себе чаю, назло, пусть смотрит, как люди чай пьют, и завидует, сама-то не может. Выпил чашку, отнес на кухню. Молчит. Не спросит. Не стану сам ничего говорить, — решил Николай, и заявил:

— Самсонов твой подлецом оказался.

Люба продолжала бестактно молчать.

Николай не выдержал осады. К тому же подала голос справедливая ревность, он привык считать Любу своей, полагая, что она к нему достаточно привязалась и по-своему, как у них там, у привидений, положено, неравнодушна. А тут — на тебе, такое оголтелое молчание. Рассказал все: как шел за Петром Гущиным по Могилевскому мосту, как попал на квартиру к Самсонову, как подслушивал вместе с Гущиным и понял, что Самсонов провокатор, ну и далее. Описывая оглушительный выстрел и запах пороха в сенях, заметил, что Люба не слушает.

— Ты можешь любить его по-прежнему, но должна согласиться с тем, что Самсонов подлец.

Люба подняла глаза, руки, напротив, опустила на колени:

— А Петр Александрович?

— Что Петр Александрович? — не понял Николай.

— Не подлец, нет?

— Черт возьми, — аргументировал Николай, и аргументы кончились.

— Петя уговорил Сержа, своего друга, что Катерина, которую оба любили, между прочим, должна уступить домогательствам следователя Копейкина, чтобы тот замял дело. Теперь ясно, почему — за себя боялся. Следователь наверняка догадывался, что Самсонова убил кто-то из них: Петя или Сергей Дмитриевич.

— Знаешь, если не употреблять таких выражений — уступить домогательствам — все не так трагично. Обычное дело, подумаешь, перепихнуться с нестарым еще мужиком. А вы, там в своем девятнадцатом, готовы уж античную трагедию представить. Сейчас подобная ситуация выглядела бы комичной, проще надо относиться к жизни. Вот потому в романах и описания соответствующие, — Николай махнул рукой на мягкие томики, — не вместить нам вашего удручающе серьезного мировосприятия. Подлец, подлец. Он что, руки Катерине связывал, за деньги ее предлагал следователю? Жизнь спасал, дело их общее спасал. Все равно, Катерина решала, она же сама к следователю пошла, так ведь? Не под дулом пистолета.

— Нет, — Люба строго смотрела на хозяина. Даже прическа ее обрела относительную строгость, пряди хоть и выбивались, но свисали вдоль щек размеряно-симметрично. — Катерина не пошла к следователю. Она разошлась с мужем, порвала все отношения с Петром Александровичем. Мастерскую себе откупила. Павел Андреевич, отец Кати, конечно, узнал, но воспринял историю довольно спокойно. Катерина вскоре снова вышла замуж, родила двух сыновей и дочь, Катю-маленькую. Павел Андреевич радовался внукам и был счастлив, он и умереть успел здесь, до переворота. Следствие закрыли, напрасно Гущин боялся следствия. Он, Гущин, наложил на себя руки, много позже. В доме о Петре Александровиче не говорили, так, обмолвками. Обанкротился и застрелился. О Сергее же Дмитриевиче ничего не знаю.

В окно комнатки постучали с улицы, так стучали свои. Мало или случайно знакомые пользовались дверным звонком, а на звонок можно не открывать, это знают даже чистосердечные первоклассники. Вот если гость стучит в окно, значит, мог и заглянуть в щелку между занавесок, проверить, дома ли хозяин.

— Черт знает что, не мастерская, а проходной двор, — Николай сердился для виду, не нравилось ему сегодня с Любой, совсем не нравилось.

За дверью, к весне проросшей тонким серым войлоком по многочисленным трещинам и дырам, деликатно переминался бомж Володя с двумя пустыми канистрами.

— Водички бы. Не помешаю?

Маленький Володя выглядел оживленным более обычного. Куртка застегнута на пуговицы, все разные, вязаная шапка залихватски подвернута выше бровей, даже тонкая, вот-вот порвется на скулах, кожа розовеет.

— Проходи, — пропустил его Николай, отворачиваясь. Несмотря на опрятность, от Володи шел тяжелый дух ветхого меха, керосина, подгнившей капусты, одним словом дворницкой. — Чего такой радостный, все свадьбу празднуете?