Колония

Правильно говорят опытные люди - не ходи на таможне к бабе. Для них пустой звук даже простая очевидность - не на неделю, не на месяц едем, неужели станем, как стадо совтуристов, торговать на местном рынке всем, чем ни попадя, лишь бы выгадать валютные гроши.

И, как всегда в подобных ситуациях, - полная беззащитность и слепота выезжающего. Пятнадцать лет, раз-два в году проходил эту процедуру - ни разу не видел советского списка товаров, что можно, что нельзя. Ну, повесь у входа в аэропорт, напиши аршинными буквами - вот это нельзя! - и все будут знать, что если уж тащат что-то, то нарушают. Таможеннику глубоко безразлично, что ты уже опаздываешь на самолет, что чемодан разворочен и требует упаковки, а никаких подручных средств нет. Это тебе не Япония, где вскрытый досмотренный багаж сами и упаковывают.

Лена решительно дошла до стеклянной загородки, за которой маячили наши, трясущимися руками долго не могла расстегнуть замочек на одной из сережек, наконец-то вынула их из ушей, сунула с каким-то наставлением Юльке и, ни на кого не глядя, вернулась мимо стола таможенницы. Та, тоже ни на кого не глядя, тиснула штампики в декларации и подвинула в мою сторону паспорта.

Молодой пограничник в зеленой фуражке внимательно сравнил мою фотографию в паспорте с оригиналом, поставил свой штамп, щелкнул замок и я переступил границу СССР.

Большой, уходящий ввысь, мягко освещенный зал в прозрачных притемненного стекла перегородках, мелодичный перезвон и приветливый голос, объявляющий по-русски и по-английски о прилете и отлете самолетов в Лондон и Гавану, в Токио и Нью-Йорк, в Дели и Стокгольм. Свободные, яркие, как праздник, валютные магазины - хочешь виски, джин, бренди, сигареты, хочешь часы, магнитофон, фотоаппарат - что хочешь?

Заграница.

Вот и мы заграницей. Конечно, пока - что толку для нас в этом изобилии - в кармане только аттестат, но ведь когда-нибудь...

Дернулся самолет, вырулил, грузно покачиваясь, на старт, остановился, словно присел перед прыжком в черное небо.

Взревели турбины, капли растаявшего снега на иллюминаторах, словно слезы прощания, вытянулись наискосок в дрожащие струйки, сорвались назад - и правильно, пора высушить слезы, надо быть ровным, спокойным, уверенным в себе, доброжелательным, в то же время постоянно начеку, знать цену своего слова.

Как они.

Мы летим в страну пусть развивающегося, но уже вовсю гниющего капитализма, и самое время спрятать подальше замашки и обычаи цветущего социализма.

Алена, разгоряченная схваткой на таможне, пришла в себя только, когда мы взлетели. И то хорошо - она панически боится летать, ей все грезится, что мы вот-вот свалимся в многокилометровую яму под крылом. В этом есть что-то от первобытного суеверного ужаса - разве может летать что-то, кроме птицы?

- Неужели ты не понимаешь, что под нами пропасть? - вцепляется она обеими руками в мой локоть.

Пропасть, не пропасть, я отношусь к полетам философски - чему быть, того не миновать, но вложить здравый мужской смысл в женскую головку мне не под силу.

Журналисты, дипломаты, внешторговцы в силу своей профессии летают чаще других - риск для них неизбежен. Симпатичная женщина из "Интуриста", с которой я работал на выставке в Буэнос-Айресе, в первом же своем полете попала в аварию. Самолет упал в океан, хорошо хоть неподалеку от побережья, и она с другими пассажирами в ярко-оранжевых жилетах "купалась", пока их не подобрали. А если бы это стряслось не на экваторе, а в Северной Атлантике? Позже ей предложили работать с регионом стран Латинской Америки, а в тот же Буэнос-Айрес, Байрес, как его везде зовут, двадцать пять часов чистого лету, посадки и взлеты в Москве, Франкфурте-на-Майне, Лиссабоне, Гаване, Лиме, Байресе. Это в один конец. Не отказалась. Двум авариям, как двум смертям, не бывать, так она говорила, лихо откидывая волну светлых волос, первая седина в которых появилась, когда небо в иллюминаторе стало дыбом и самолет, натужно воя, падал в вогнутую чашу океана.

Торгпред в Алжире, добродушно попыхивая пластмассовой трубочкой, в которую была вставлена сигарета, рассказал мне историю пострашнее: