Колос времени [СИ]

По обоюдному молчаливому согласию мы сделали вид, что забыли о нашей ссоре. С этого дня я полностью покорился своей участи и продолжал занятия с девушкой – без особого желания, но и без прежнего недовольства.

* Близко к вершине – близко к погибели

** Божественная сила

*** Колос

Свечи почти догорели. Вот один язычок рыжего пламени задрожал и вытянулся, угасая, остаток фитиля медленно погрузился в лужицу расплавленного воска, выпустив на прощанье дымный завиток.

Темнота и сырость тут же выползли из углов, окончательно выстудив комнату. В дымоходе гулко ухнуло, после чего оттуда с тихим шорохом посыпалась сажа. Со двора послышался стук – кто-то торопливо пробежал, стуча башмаками по каменным плитам. На сторожевых башнях прошла перекличка. Хриплые голоса еще не успели затихнуть, как на замок обрушился проливной дождь – так резко и неожиданно, словно на небе разом опрокинули огромный чан воды. Все звуки, какие были, немедленно потонули в шелесте водяных струй и неумолчном грохоте, выбиваемом ими по черепичной крыше паласа и деревянным навесам замковых галерей.

Доктор Порциус достал с полки два новых огарка, зажег их от оставшейся свечи и небрежно прилепил рядом.

Мартина поежилась, плотнее закутываясь в шаль. Ноги у нее совсем закоченели, и девушка, тихонько сбросив башмаки, поджала их под себя, незаметно растирая холодные ступни.

– Что же было потом? – еле слышно спросила она.

Доктор бросил на нее короткий взгляд.

– Наши занятия продолжались еще два года, – после небольшой паузы ответил он. Вскоре я выучил наизусть все сказки Феофано и уже мог пересказать их, ни разу не сбившись и не пропуская ни слова, даже если бы меня разбудили среди ночи и попросили это сделать. Тогда моя наставница стала приносить кусочки электрона, терла их шерстяной тряпочкой и давала мне. Я должен был держать их в руках все время, пока шли занятия. При этом Феофано заставляла меня по-разному дышать, а иногда просила закрыть глаза и сделать шаг, как она выражалась – "не сходя с места". Мне все это казалось ужасной глупостью и даже безумством. Однако я исполнял все, что она говорила, хотя это и доставляло мне неприятные ощущения: натертый шерстью электрон сильно кололся и стрелял искрами, и от этого мои руки постоянно немели.

Теперь во время занятий у меня то и дело начинала кружиться голова. Иногда приступы бывали такими сильными, что я совершенно утрачивал чувство реальности – мне казалось, что я брежу. В эти дни, возвращаясь домой, я обнаруживал, что прошло гораздо больше времени, и ночь уже на исходе, тогда как мне казалось, что лишь недавно стемнело.

Мой отец и дядя Евсевий не спрашивали меня о занятиях, но, видимо, Феофано говорила им о моих успехах, хотя я не представлял, в чем они заключались. Во всяком случае, родственники были мною довольны. Я выслушивал их похвалы, скромно опустив глаза, но мне стоило большого труда держать себя в руках – я по-прежнему считал себя несправедливо обиженным, моя гордость восставала против того, чего я не в силах был понять. Стычка с Феофано ничему меня не научила – я испытывал к бедной девушке одно лишь презрение, хотя и научился умело его скрывать…

Резко поднявшись, доктор принялся вышагивать взад-вперед, взволнованно покашливая при этом. Синяя мантия распахнулась, подобно крыльям летучей мыши, ее края все время задевали притихшую Мартину, но девушка не решалась указать на это. Порциус Гиммель остановился возле книжной полки и наугад выдернул том в кожаном переплете, делая вид, что хочет там что-то найти. Его пальцы, перебирающие страницы, дрожали так, что плотный пергамент не выдержал и треснул.

Резкий звук рвущегося листа как будто привел доктора в себя. Он выпрямился, захлопнул книгу и, откашлявшись, продолжил, серьезно глядя на Мартину:

– Человек по природе своей так несовершенен, фрейлейн, что в жизни каждого бывают моменты, которые потом тяжким бременем ложатся на совесть. Воистину счастлив тот, кого миновала сия участь, но опыт показывает, что исключение лишь подтверждает правило. Naturae vis maxima*. Человек не свободен от пороков, но хуже, когда он вдобавок склонен преувеличивать собственную значимость, а потому считает себя праведником, всегда и во всем находя себе оправдание. Нет ничего страшней человеческой глупости, усугубленной непомерно раздутым самомнением, поверьте мне, ничего страшней этого нет…

Вспоминая о прошлом, я испытываю лишь стыд. Я был похож на слепца с завязанными глазами – я не только не видел того, что открывалось передо мной, я не желал этого видеть, сам, своими собственными руками затягивая повязку неведения.