Колосья под серпом твоим

Такую доброту в глазах Алесь видел еще только на одной, тоже византийской, иконе – на иконе Владимирской матери божьей.

Пани Антонида лежала на кушетке, почему-то переодетая в свой самый любимый праздничныый наряд: белое с золотом, окаймленное валансьенскими кружевами платье и белые с золотом, до смешного маленькие туфельки.

Лицо при свете свечи было слабо-розовым, горестные ресницы опущены.

Алесь наклонился над нею:

– Что с тобой, мама?

– Не знаю. Переоделась… Вдруг закружилась голова.

– Видимо, резко поднялась. Ты звала меня? Так я посижу.

– Да, теперь посиди.

Темно-серые широкие глаза смотрели на Алеся внимательно.

– Какой ты! Труженик. Хозяин.

Алесь увидел себя в туалетном зеркале. Пыльный, с кое-как вытертыми руками, непричесанный.

– Пойду, умоюсь и переоденусь.

– Нет, не надо. Ты хорош вот такой. Тебе никогда не говорили девушки, что ты красивый?

Алесь смутился.

– Красивее, чем прадед Аким. Все лучшее, что было во всех наших, ты взял себе.

– Н и ч е г о не хочу брать с е б е.

– Совсем ничего?

Глаза понимали…

– Ма-ама… – с тихим укором сказал Алесь.

– Не буду, – прошептала она. – Это я единственный раз в жизни.

Улыбка ее была грустная и слабая. И почему-то у Алеся от этого что-то как бы повернулось в сердце.

На миг он закрыл глаза, а когда поднял ресницы, увидел, что мать смотрит на него, словно ищет утешенья.

– Погиб отец, Алесь. Что же делать?

Что он мог ответить на это?…

– Весна? – спросила.

– Весна.

– Лебеди летят?

– Да. Хотя еще кое-где снега.

Опустились веки. Алесь видел. Что щеки у матери немного розовеют, словно она собирается с силами.

Предчувствие какой-то неясной тревоги закралось в сердце Алеся.

А щеки матери все розовели. И все больше напрягались плечи под кружевами.

– Я говорила ему: «Не ходи, не убивай медведя. У него босые ноги». Он был голоден и спасал свою жизнь. Как мы… Все спасает свою жизнь… Все было больно. Жить – больно, есть – больно, дышать – больно.

Голос у нее был жалобный, тонюсенький.

– Ма-ать!

– Слушай. Слушай меня. А рыбы как дышат, беззвучно кричат на дне челна. В отчаянье. Много рыб.

– Они холодные, – бессмысленно сказал Алесь. – Холодные они.

Она протянула к нему руку. Какую-то необычную сегодня, почему-то совсем слабую и маленькую, как и вся ее фигура, руку.

– Мама, мы разумные существа.

– Может, есть и более разумные…

Лицо матери пылало, как в лихорадке; теплые обычно глаза блестели, беспокойный рот кривился. И напряженно, высоко лежали на подушке плечи.

– Считаем всех ниже себя. Гордыня, подлая самоуверенность! Они, мол, немые, эти звери. А мы можем сказать, кто мы и зачем? Так кто мы перед жизнью – не немые?

Словно отгоняя что-то, она повертела головой.

– Они не говорят.

– А может, мы не слышим? Может, когда наливается жито, оно чувствует то, что и мы, любя, и в радости качается из конца в конец, и меняет цвет на лиловатый, потому что принаряжается, и шумит-шумит само себе. Ты знаешь, что ощущают колосья под серпом? Только они не могут ни убежать, ни кричать. Не дано им. Ну и что? Нам летать тоже не дано. А мы, глупцы, говорим: мо-ожно, потому что они немые. И колосья немые, и звери. А отсюда не так уж далеко и до диких людей. Они тоже немые, бормочут неизвестно что. И мы их, сильные, берем, как крольчат.

Жалость разрывала горло Алеся.

– Крепостное право, – сказала мать. – Отмени его, Алесь, отпусти, пожалуйста, людей. Убей его, Алесь, потому что это тоже людоедство…

– Я понял, мать. Я знаю…

Мать, видимо, не хотела, чтоб Алесь заметил ее слабость.

Алесь собрался с мыслями:

– Я знаю главное. То, что человек должен жить только для освобождения людей. Он никого не должен хвалить, никому не должен петь оды. Потому что оды – это только утверждение того, что существует, закрепление его на мертвой точке, измена движению человечества. Никакой похвалы, только вечное раскрепощение людей. И пусть на этом пути даже виселица. Иного выхода нет.

Родинка-мушка над верхней губой матери шевельнулась от слабой улыбки. Снова напряглись плечи.

– Да… Да… А потом война, тюрьма, виселицы, убийства. Слабый младший народ. Немой, более слабый сосед. Виноват потому, что слаб. И потому – убивай! Ничего, бог простит.

Молчание.

– А не простит бог! Ох, как он не простит когда-то! Убивать себя будете, лишь бы не смотреть в глаза Последнему.

Снова пауза.

– Мир, в котором никому не было б страшно жить…

Она сказала эти слова, как бы взвешивая. И вдруг снова начала отгонять что-то:

– Ох, какой жестокий, жестокий человек… Кровью, плотью, дыханием других… Убивать, чтоб жить, – какой вздор! Какой безвыходный круг! Призываем к доброте. Как можем стремиться к солнцу, когда прикованы убийством к земле?

Широкие глаза лихорадочно горели.

– Даже не ради тех, кого убиваем. Ради себя. Потому что не может быть человеком тот, кто убил… Тому, кого убили, легко. А вот кто убил… У-у…

Закрыла глаза.

– А потом приходит расплата и для нас. Приходит и связывает по рукам, бросает на спину. – Голос стал вдруг твердым. – Нет, я уйду отсюда не так… Победить…

Что-то такое мятежное было в голосе матери, что он вдруг бросился к шторам и со звоном раздвинул их.