Колосья под серпом твоим

Здесь и должен был встретиться Алесь с Кастусем. Алесь стоял возле одного из торговцев, небритого человечка с пустыми глазами, и начал от нечего делать перекладывать книги. Человечек смотрел на него свысока, словно это он, Алесь, торговал всеми этими письмовниками, старыми календарями и разрозненными подшивками «Северной пчелы».

А это что?

«И что собрала посохомь вымлатила и знашла ячменю… три меры».

Что такое? Пальцы листали страницы.

«Ту справа всякого собрания людского и всякого града еже верою соединеннемь ласки и згодою посполитое доброе помножено бываець».

Алесь листал дальше.

«Предъсловие доктора Франьциска Скорины з Полоцька во всю бивлию…»

Алесь заставил лицо быть спокойным.

– Продаете?

– Берите, господин.

– Ну, и скажем, сколько? – безразличным тоном спросил он.

– Если три рубля дадите…

Алесь повертел книгу в руках.

– Хорошо… Возьмите…

Алесь отошел от торговца, не чувствуя под собой ног. Все, кажется, было вокруг таким же, как и раньше. Те же стены, площадь, облака над ней. То и не то.

Освобожденная от участи быть оберткой для селедки, лежала у него на ладони книга. Лежала и молчала.

Он чувствовал, что задыхается.

Торговали Скориной. Торговали древностью. Торговали всем: разумом, правдой, совестью.

– Здорово, Алесь, – раздался за спиной голос Кастуся.

– Здорово. Идем? Нам далеко?

– Больше часа хорошей ходьбы, – ответил Калиновский. – Возле Дмитровского тракта. Хуторские пруды.

– Так, может, извозчика?

– Возьмем на Тверской, у Страстного монастыря. Давай немного пройдемся.

Спустились к Охотному ряду.

– Знаешь, что у меня есть? – спросил Кастусь.

Глаза Калиновского смеялись. Он засунул руку за пазуху и вытащил оттуда край газеты, которую по одному виду Алесь отличил бы от тысячи других.

– «Колокол» за восемнадцатое февраля. Считай, свеженький. И в нем первый за все время призыв к восстанию.

– Кто?

– Неизвестный. Подпись «Русский человек».

– Из Лондона?

– Нет, отсюда. Письмо из русской провинции. Возможно, хлопец вроде Волгина.

– Как пишет?

– «Наше положение ужасное, невыносимое, – сурово и тихо наизусть шептал Кастусь, – и только топор может нас спасти, и ничто, кроме топора, нам не поможет. К топору зовите Русь!..». Вот так, гражданин нигилист Загорский. Понятно?

– Положение действительно невыносимое, – сказал Алесь, – он прав. Как думаешь, реформа будет обманом?

– Она ничем иным быть не может, Алеська. Ругали Ростовцева, а как подох, так выясняется, что он еще ничего себе был. Это у нас всегда так: «Явился Бирюков, за ним вослед Красовский. Ну, право, их умней покойный был Тимковский». Слыхал, что Панин на месте Ростовцева откалывает?

– Ну вот. Тогда и начнем, когда поймут обман. Раньше мужика на бунт не поднять. А без него мы перелеты, пересохшие у корня.

– Давай, брат, на минутку сюда. Неизвестно, когда встретимся.

Над дверью была вывеска:

«ДАГЕРРОТИПНАЯ МАСТЕРСКАЯ М.М.ГРИНЧИКА».

В большой комнате их усадили в кресло на фоне туманного – каких не бывает – пейзажа. Зажимами прикрепили руки к подлокотникам, невидимой скобой укрепили головы так, что ими нельзя было шевельнуть.

– Вот так нас казнить будут, – сказал шепотом Калиновский.

– Тьфу на тебя… Тьфу! – засмеялся Загорский.

Гринчик, очень похожий на печального журавля, погрозил пальцем:

– Молодые люди, это не шутка. Не у всех хватает духу не смеясь просидеть перед камерой-обскурой пять минут. Вам один снимок?

– Два.

– Тогда десять минут, – с видом безучастного инквизитора сказал печальный журавль. – И не шевелиться, если не хотите получить вместо лиц фату-моргану. Я имею парижскую медаль. Я привез удивительную новинку сюда. Жалоб на меня нет. Я работаю исключительно на серебре. Не то что некоторые «новаторы» – на медных пластинках. Они б еще бумагу придумали или полотно, как художники. Это же дико! Человек делает хороший дагерротип раз, много – два в жизни. Он должен быть вечен, дагерротип. И для внуков, которых у вас, видимо, пока еще нет.

Их закрепили так, что шевельнуться было нельзя.

Гринчик положил Библию на колени Алесю.

– Вот так. Вы интересуетесь старой книгой, господа студенты. Вы словно бы задумались на миг. Меланхолия в глазах. Представьте себе: вы задумались над судьбой этой книги. Вас она интересует.

– Представьте себе – она нас действительно интересует, – сказал Кастусь.

– Тем лучше. Не моргайте.

Зашипел калильный фонарь. Серебряная сеточка начала лить прямо в глаза невыносимо яркий свет.

…Когда они наконец вышли на улицу, резало в глазах. Растирая одеревеневшие мускулы шеи, Кастусь захохотал.

– Как с виселицы сняли. Вот, наверно, балбесы получатся! Ужас! Глаза остановились, лица неестественные.

– Ничего, «для внуков» сойдет. Полагаю, однако, получится неплохо. Видел я дагерротипы. Довольно естественно. Конечно, не портрет, но нам будет память.

Кликнули извозчика. «Ванька» поторговался и повез.

– Как Виктор? – спросил Алесь.

– Снова стало хуже. Очень хочет увидеться с тобой.

– Пусть наконец возьмет у меня деньги и едет на Майдеру или в Италию. Людвик Звеждовский где?

– В Вильне. Начал работу там.

– Надо ему связаться с моим Вацлавом. У него много друзей среди молодежи.

– А Валерий?