Колосья под серпом твоим

– Это черт… это черт знает что такое! Beau monde! Notabilites![42] Как вы смели приехать ко мне после такого!.. Мало было крови? Мало было виселиц?

– Успокойтесь, успокойтесь, граф, – напрасно пытался вставить слово отец.

Мусатов повернулся и пошел к ступенькам, внешне почти спокойный. И только тогда граф, глубоко вздохнув, сказал глухим голосом:

– Стойте… Возьмите с собой лекаря… Надеюсь, пан Юрий разрешит?

Отец молча склонил голову.

– Вот, – сказал Исленьев. – Прикажите запрячь лошадей… И запомните: вы не появлялись здесь с вашими позорными вестями. Я ничего не слышал… Я никого не видел…

Голос его прервался. Он напоминал теперь взъерошенного коростеля, который с криком делает достойную жалости скидку, напрасно стараясь отвлечь внимание собаки от чего-то дорогого ему.

Как-то странно загребая правой рукой воздух и не обращая внимания на гостей, которые, ничего не понимая, стояли невдалеке, он пошёл в дом.

– Достукался Константин, – мрачно сказала Клейна. – И подумать только, что он твой троюродный брат. Антонида! Почитай, из одного гнезда горлинка чистая и хищный волк. Тьфу… Надеюсь, никто не умрет…

– Кто умрет? – спросил Алесь у матери. – В кого стреляли?

– Никто не умрет, сынок, – сказал отец. – Стреляли просто солдаты на стрельбище. Чепуха все… Иди… иди к детям. Скоро я тебя позову.

И как только Алесь отдалился, сказал Клейне:

– Слышал.

– Слышал, но не понял, – сурово сказала старуха. – Тяжело понять такое.

– Я ведь говорил, – промолвил пан Юрий.

– Господи, – сказала мать, – за что же это? За что такое? Мне он, в конце концов, не более приятен, чем тебе… Такой грубый, а такое быдло… И этот несчастный, такой жалкий граф… с его жизнью, с его молодостью…

– Э, – крякнул отец, – мало ли их с такой молодостью! Вот бывший наш губернатор, Михаил, граф Муравьёв. Начинал вместе с теми. Братьев повесили, а он в чинах ходит. Братья в Сибири, а он членом Госудаственного совета вот-вот будет, если уже не есть…

– Georges, – умоляюще взглянула мать, – я прошу тебя, никогда больше не говори об убийствах… Прошу.

– Хорошо, – согласился отец. – Я только думаю… Надо объявить гостям.

– Да конечно же, – заторопилась мать.

– А ну, замолчите… воробьи, – повысила голос Клейна.

– Что? – спросила мать.

– Не мелите вздор, – сказала старуха. – Праздник юноше испортите – в чем он виноват? Он, что ли, с дурным дядькой озоровал да с поручиком стрелял?

– Что же делать? – жалостливо спросила мать.

– Молчать, – посоветовала Клейна.

– Это тяжело, – сказал отец.

– А вы тяжесть в душе несите… Это вам мука за дурного родственника…

Вздохнула. Произнесла уже более спокойно:

– Празднуйте… Празднуйте, чтоб сынок никогда не был таким.

– Я знаю, – непривычно серьезно произнёс отец. – Я и сам хочу этого.

– За это я и люблю тебя, князь-повеса, – сказала Клейна.

…А в это время Алесь спрашивал Мстислава:

– Что там произошло? Я ничего не понимаю.

– И я не понимаю. Взрослые… Ты вот скажи мне: знаешь ты того, длинноусого?

– А я знаю! – весело взвизгнула Ядзя, почти угождающе глядя в глаза Алеся.

Довольная, что и она наконец может быть полезной, девочка весело застрекотала:

– Мы с мамой были однажды у старого Вежи… Старый Вежа маму уважает… И этого длинноусого мы там видели… Это Кондратий, молочный брат старого Вежи. Он смотрит за его лесами.

…Отец между тем тоже заметил длинноусого.

– Вот он, Антонида, – сказал пан Юрий. – Видимо, и с Вежей что-то стряслось.

Кондратий приблизился к хозяевам. Смотрел на них немного виновато. И все же надменно выступала из-под длинных усов крутая нижняя челюсть.

– Что случилось, Кондратий? – спросила пани Антонида.

– Старый пан просит извинения, – сухо сказал он, – он не сможет приехать… У него… гм… подагра…

– Что за черт? – удивился отец. – Никогда у него никакой подагры не было.

– Я все понимаю, милый, – грустно сказала пани Антонида.

Кондратий крякнул от жалости.

– Пан просит извинения, – с сокрушением повторил он. – Подарки молодому князю едут. Будут здесь через час… Пан также посылает пани и сыну свою любовь. И пани Клейне посылает свою любовь…

– Больно она мне нужна, та любовь! – сказала Клейна. – И тут не мог, как все люди, сделать, старый козел… А я с ним еще менуэт когда-то танцевала.

– …и пану графу Исленьеву свою любовь, – торопился Кондратий. – А молодому князю свою незыблемую любовь и благословение. А сам просит простить.

– Кондратий, – сказала мать, – скажи, почему он так сделал?

– Не могу знать, – опустил тот глаза.

– И все же? На нас сердится?

Кондратий еще ниже опустил голову.

– Он сказал… Он сказал: «Холуи все».

Отец только рукой махнул:

– Ну и ладно. Оставайся тогда ты вместо него. И за столом на его место сядешь.

Кондратий поклонился.

– И он мне так сказал… Сказал, сказал, что счастлив был бы, если б я мог заменить его… Да только прошу прощения, пан Юрий, извините, пани, я этого не могу никак сделать, потому что хотя я и вольноотпущенный, а все равно своему молочному брату раб, а фамилии вашей до конца дней своих благодарен и вредить ее чести никак не согласен.