Колотое стекло под ногами

Так хотелось Глебу от всей души послать Дворняшина подальше, чтобы насладиться чувством удовлетворения собой, но он сдержал себя. Не стоило говорить лишнего. Спрашивается, почему Дворняшин именно его обвиняет во всех убийствах? Выслуживается или от недалекого ума? Ответа не было. Но все глупо. Всегда приходится опасаться глупцов. Нормальный человек совершает нормальные поступки, глупцы — непредсказуемые. Таков их удел. В этом опасность для окружающих. Между тем Дворняшин на глупца не походил. Корозов это хорошо видел. Получается, выслуживается, а если нет, тогда заблуждается. Иначе откуда такая агрессия? Ведь не может только из-за одной антипатии к нему. Хотя неприязнь иногда играет главенствующую роль. В общем, висит что-то в воздухе, но что, понять пока трудно. Выслушав полицейского, Глеб сдержанно спросил:

— Я должен это понять, как угрозу в свой адрес?

— Угрозу? — хмыкнул Дворняшин. — Много чести рассыпать угрозы тем, кто преступает закон!

— И кто же здесь преступает закон? — теряя терпение, выдавил Корозов.

— Я — полицейский, и моя обязанность нести законность! — раздул щеки Дворняшин. — Полиция не угрожает, она находит и сажает преступников!

Нахмурившись, Глеб выдал:

— Полицейский — это Акламин, а вы не полицейский!

Холодные глаза Дворняшина остановились, вцепившись в лицо Корозова:

— Боитесь? Расплату чуете? Знает собака, чье мясо съела! Зря надеетесь на Акламина! Не поможет он вам! Вы уже на крючке, а ключик у нас в руках, будьте уверены! Придется сменить мягкий матрац на жесткие нары!

Жаром обдало грудь и шею Глеба, он резко обошел полицейского и молчком шагнул к своей машине. Охранники сели на свои места. Автомобиль тронулся. Двоняшин не двинулся с места. Мрачно смотрел вслед машине. О чем он думал в эту минуту, знал только он.

15

От Сутулого Шустрому пришла весточка, что тот расквитался за него. Однако Шустрому от этого не стало веселее и не сделалось легче. Если бы он сам собственными зубами перегрыз глотку своему обидчику, тогда, быть может, он почувствовал бы удовлетворение. Но теперь — нет. Боль невыносимого оскорбления душила его изнутри, застревала в самом горле. Все последнее время он лежал на кровати, отвернувшись к стене, ни с кем не разговаривал, не хотел ни на кого смотреть и не хотел, чтобы его видели. Из шустрого он превратился в подавленного и даже в раздавленного червя. Подельники пытались его успокоить. Но их голоса и слова вызывали в нем такой нестерпимый стыд, какого он не знал от самого рождения. Его опустили ниже плинтуса. В криминальном сообществе он оказался на самой нижней ступени. От этого не хотелось жить. Давно бы он накинул себе на шею удавку, если бы не Интеграл. У того была сила воли. Из нее Шустрый черпал для себя живую воду. Что касается Черепахи, тот оставался прежним. Несколько раз подходил к кровати, хлопал по плечу Шустрого, подбадривал, раздувая ноздри и мотая головой с взъерошенными волосами:

— Ты брось, не думай! Забудь! Зализывай рану, чтобы злобу сорвать в деле! Мы тоже злы! Отыграемся, дай время! — и тер ладонями по нечистой майке и штанам.

— Ты, может, и отыграешься! — не оборачиваясь, гнул книзу под подушку лысую голову Шустрый. — Твои раны затянутся. А мои яйца не отрастут уже никогда!

Тут же подключалась хозяйка малины, круглая со всех сторон и веселая бабенка, тоже начинала зудеть ему в уши своим хрипловато-низким голосом:

— Ты чего хвост опустил? Погоди, сейчас зарубцуется у тебя, и я покажу, как ты сможешь вгонять телок в щенячий восторг! — между тем ее слова не успокаивали Шустрого, а, напротив, приводили в состояние анабиоза. Жалость его убивала.

Один Интеграл не жалел Шустрого. Как ни странно, именно это придавало сил парню. Интеграл ему в спину выпускал через тонкие губы:

— Ты давай не распускай соплей, коллега! Мне твоя мошонка, как пустой колокольчик, в деле не нужна! Но вот если опять потеряешь ствол, я сам тебе голову отрежу!

После таких слов, мысли Шустрого невольно возвращались к обстоятельствам, когда был потерян ствол при налете на Корозова. Стыд давил, но возрастало желание исправить все. В один из таких моментов, когда ничего, казалось бы, не могло нарушить покоя в этих стенах, увешанных разными картинками и дешевой мазней в дешевых рамках, двери вдруг широко распахнулись, и на пороге возникли трое парней в летних куртках. Одного из них Интеграл узнал сразу: юркого длинноносого парня. Двух других, худощавого со шрамом на верхней губе и приземистого с часто моргающими круглыми глазами, видел впервые. Интеграл странно задвигал руками, полез зачем-то в нагрудный карман рубашки, в котором ничего не было, а потом вскочил из-за стола. Это удивило Черепаху. Шустрый на кровати обернулся на шум. Трое вошли решительно, отодвинули в сторону хозяйку малины, кинувшуюся к ним. Один из них, Савелий, стал у двери. Второй, юркий длинноносый, достал ствол и передвинулся в противоположный угол. Третий, Семен, сразу спросил:

— Ты что же это, Интеграл, в чужой игре свои капканы расставляешь?