Кольт полковника Резерфорда

Джимми отчаянно гнал фургон, не обращая внимания на дорожные знаки и слишком резко тормозя перед светофорами. Его беспокоило не столько случившееся, сколько опасение, что это может случиться вновь еще до того, как он достигнет мотеля. В пяти или шести милях от дома мисс Сноу он начал думать мыслями своих персонажей и видеть воображаемые сцены. Боясь потерять контроль над машиной, он свернул на пустую стоянку перед придорожным ресторанчиком. Заведение было закрыто на ремонт – с вывески на его крыше исчезли неоновые буквы, за темным стеклянным фасадом виднелись кабинки без столов и стульев, пыльная стойка бара и разбросанный повсюду бумажный мусор. Джимми заглушил двигатель и стал разглядывать это заброшенное здание, мысленно населяя его усталыми официантками, дальнобойщиками, который день сидящими на амфетамине, троицей малолеток с нахальными угреватыми физиономиями, царапающих что-то в книге посетителей и хихикающих над названиями блюд в меню, пока их предки пытаются завязать беседу с незнакомцем за соседним столиком в надежде хоть как-то разнообразить этот ничем не примечательный день. На сей раз ему не пришлось отыскивать вход в историю – она сама накинулась на него, гоня прочь обыденные мысли, как злобный старик с тростью разгоняет ораву бездомных котов. Он увидел Сьюзен погруженной в бездну тоски. Она искала ниточку, могущую восстановить ее контакт с внешним миром, и нашла ее в самом холодном и мрачном закоулке души, где свила гнездо ненависть, – только здесь, вдали от всего, ее мысли очищались, кристаллизуясь в прочные ледяные глыбы, и только здесь она могла противостоять той жуткой пустоте, что постоянно взывала к ней из могилы.

Ненависть росла в ее сердце гораздо быстрее, чем когда-то росла любовь. Если любовь полностью владела ею, то ненависть, напротив, была вещью, которой владела она и которую она могла использовать по своему усмотрению. Одно время она представляла себе эту вещь в образе мерцающей стальной иглы, которая, вращаясь и становясь все острее с каждым новым оборотом, парит где-то внутри нее, освещаемая таинственным сиянием, подобно музейной реликвии под толстым стеклом витрины. По мере того как ее горе слабело... Нет, «слабело» неподходящее, неправильное слово. Горе сливалось с ней, подобно тому, как гниющий в могиле саван постепенно становится одним целым с тленной плотью, которую некогда покрывал. Ненависть теперь виделась ей ростком, поднявшимся из почвы, щедро удобренной горем. В чем бы ни выражалась природа ненависти, утолить ее было намного легче, чем утолить любовь, и она была – или по крайней мере казалась – более долговечной. При всем том любовь Сьюзен к Луису оставалась незамутненной, как будто брала начало из какого-то совершенно другого источника. Она, правда, сократилась в объеме – теперь это была уже не громадная туча, в недрах которой Сьюзен когда-то подолгу блуждала, а скромное облачко, блуждающее внутри нее. Однако Сьюзен не сомневалась в том, что, если случится чудо и она вдруг увидит живого Луиса на гаванской улице или на дворцовом приеме, ее любовь моментально вырастет до прежних размеров и она вновь затеряется в ее беспредельной глубине.

Каждое утро она сидела за столом, перечитывая его письма и стихи, подолгу задерживаясь на тех строках, в которых отчетливее всего ощущалось его присутствие. То и дело она натыкалась на фразы, с новой силой пробуждавшие в ней тоску по прошлому, фразы, полные тревоги и боли, как будто предчувствующие близость трагической развязки:

Я шел за тобой по тропе наважденья на край своей жизни, где свет одинокой звезды парит над кровавыми волнами; море уходит в ничто, а с ним паруса, галеоны, алмазы, века, скакуны – все летит в пустоту, лишь ты невесомо паришь над последним осколком земли, меня призывая бросок совершить в бесконечность...