Кольца детей Ауле

Бард положил ладонь на струны лютни, ощутив себя сердцем клана, порождавшим бесхитростные гномьи песни. И зазвучала музыка – простая и ритмичная, как удары молота или движения иглы трудолюбивой швеи. Гномы сразу же признали ее, зашевелились, заулыбались, застучали винными кубками и пивными кружками, затопали ногами, отбивая такт. Кто-то подтянул незатейливый припев, за ним песню подхватили еще, и вот уже две сотни здоровых гномьих глоток самозабвенно распевали свои любимые песни вслед за бардом.

К их общему сожалению, запас гномьих песен у Рамарона быстро кончился. Бард замолчал, а участники пиршества с Фарином во главе затопали и загалдели, требуя еще. Быстрые глаза Рамарона обежали столы, выхватили в дальнем конце притихшего Горма, затем вернулись к вождю клана. Бард провел ладонью по струнам, и в зале воцарилась ожидающая тишина.

Тряхнув белокурыми волосами, Рамарон запел песню – ту самую, которую сочинили они с Гормом. Он глядел на вождя и пел, а по залу разносились новые слова. Пусть они не были знакомы сидевшим здесь гномам – все равно они были родные, они были свои:

Пот течет по телу, тяжкие труды,
Катится тележка, полная руды.
О шахтер прилежный, расскажи о том,
Что сильнее злата любит горный гном?
И ответил тот: «Он любит свой народ».

На стене мерцают отблески огня,
Слышен звон металла, плавится броня.
О кузнец могучий, расскажи о том,
Что сильней митрила любит мастер-гном?
И ответил тот: «Он любит свой народ».

Точная огранка, лупа и резец,
Ценное бесценным станет наконец.
Ювелир искусный, расскажи о том,
Что сильней алмаза любит ловкий гном?
И ответил тот: «Он любит свой народ».

Сколько битв великих в мир еще придут,
Но топор и молот нас не подведут.
О воитель храбрый, расскажи о том,
Что сильнее славы любит ратный гном?
И ответил тот: «Он любит свой народ».

За спиною годы – радость и печаль,
И великий город на твоих плечах.
О правитель мудрый, расскажи о том,
Что сильнее власти любит славный гном?
И ответил тот: «Он любит свой народ».

После мгновений полной тишины зал разразился топотом и криками восторга. Вся Почетная Десятка упоенно стучала кубками о стол. Когда восторги поутихли, Фарин внезапно поднялся с места, и все замолчали, ожидая слова вождя.

– Ты славно пел, бард, – сказал он. – Хоть ты и не нашей крови, ты понял душу гномьего народа, за что тебе спасибо от всего клана. Проси себе любую награду – и, клянусь кланом, ты ее получишь!

Гномы одобрительно загудели, восхищенные щедростью вождя. Глаза Рамарона изумленно распахнулись – не было еще случая, чтобы его награждали за пение так щедро.

– Любую? – недоверчиво переспросил он. – Совсем-совсем?

– Все, что ты захочешь. Говори, парень, не стесняйся.

Какое-то время Рамарон молчал. Пока он размышлял о награде, на его подвижном лице отражалась сумятица чувств.

– Я не прошу много, о мудрый Фарин! – сказал наконец он. – Я хочу только одно кольцо – вон то, с малахитом, которое у тебя на руке.

– Что?! – опешил Фарин, ожидавший чего угодно, только не этого. – Это кольцо? Тебе?!

– Не мне. – Рамарон оглянулся и указал на Горма. – Ему.

На мгновение взгляд Фарина скрестился с отчаянным вглядом Рамарона – и вдруг вождь одним движением сорвал кольцо с руки и швырнул барду. Рамарон ловко поймал его на лету и точно так же кинул Горму. Подхватив кольцо, Горм припустил к наковальне в дальнем углу зала и одним ударом молота раздробил хрупкий малахит в пыль. Остатки он швырнул в самую глубину все еще разогретого горна.

Все произошло так мгновенно, что ошеломленные гномы не успели даже шевельнуться. Опомнившись, они побежали к Горму с Рамароном, чтобы схватить обоих за неслыханное кощунство, но Фарин остановил подданных.

– Оставьте их, – потребовал он.

Гномы остановились и непонимающе уставились на вождя. Фарин выглядел так, словно за считанные мгновения состарился на много лет.

– Оставьте их, – повторил он. – Все было правильно, оставьте их.

Он вдруг опустился на скамью и уронил голову на стол, обхватив виски руками.

***

На другое утро Горм с Рамароном ушли обратно в Габилгатхол. Гномы седьмого клана согласно приказу вождя оставили их в покое, но продолжали коситься на них за испорченный праздник.