Кольцевая дорога (сборник)

Ночью ветер злобно сотрясал крышу, дребезжал оконным стеклом, словно просился в дом. Средь дождевого шума померещилось Степке коровье мычание. Он насторожился. Мычание повторилось. Нашла дорогу. Явилась, когда разбухло от молока вымя. Пусть ревет. И тут же вообразил, как утром находят соседи лежащую во дворе с вытянутой шеей корову. Сойдутся, соберутся — гвалт, брань: корову не смог сберечь!

Надо было вставать. Неохотно поднялся. По мокрому двору протопал в темноту хлева. Ведро не взял — не хватало ему с молоком ночью возиться. Корова, по-видимому, вернулась давно, хлев был согрет ее дыханием. В нем сейчас было теплей, чем в доме. Степка нащупал в углу скамеечку, сделанную им когда-то для матери, присел сбоку коровы.

Он привычно и быстро поймал соски. В земляной пол торопливо ударили, зациркали теплые струи… В лицо пахнуло молочным духом.

Однако после нескольких струй молоко исчезло. Корова беспокойно переступала, мычала, задела ногой скамеечку — Степка чуть не упал. Что-то непонятное происходило с ней. Степка принес фонарик — посмотрел: вроде все нормально, лишь печально глядели на него выпуклые коровьи глаза. Без совета, без людей не обойтись. Неплохо бы ветеринара позвать, но он жил на центральной усадьбе, далеко.

Оставалась бабка Максимиха. Посвечивая фонариком, Степка потрусил к ее дому. Постучал.

— Кто там? — спросила не сразу.

— Это я, бабка.

— А кто ты?

«Признавать, старая, не хочет», — подумал Степка с обидой.

— Да я это! Степка Ефимихин.

— Нет у меня, Степочка, ни бутылочки, ни наперсточка.

— Да при чем тут бутылочки? Я по делу!

— По какому? — отворив дверь, спросила Максимиха. — Гляди, о притолоку не стукнись.

Дом ее был словно пустое в голом лесу гнездо. Крыша протекала, весь он осел и как будто согнулся от времени вместе с хозяйкой. Под окном шумела береза, лепила мокрой листвой в оконные стекла. На стене тускло вырисовывались рамки с фотографиями.

— Помоги, бабка, с коровой неладно… Хотел выдоить молоко на пол, да почему-то не удалось.

— Господь с тобой, Степочка. Грех-то какой — доить на пол!

— Ну, заладила. Не надо мне молока. Сроду не пил.

— В сенях-то у вас ведерко малированное стоит. В него и подои, а я маслица собью.

— Не надо мне его!

— Так уж и не надо? Иди подои в ведро. Корову загубишь.

— Лучше сама сходи. Я дров потом привезу.

— Ну да… ну да, — без обиды вздыхала бабка Максимиха. — сам попробуй… — И спросила: — Что-то давно не видать тебя?

— Дел полно.

— Надумал, поди, что?

— Трактор ремонтирую.

— А я решила — Мать вспомнил.

— Я мать и не забывал, — сказал Степка со сдержанностью в голосе.

— Забыл, Степочка, забыл, — вздохнула бабка Максимиха. — Сорок-то дней не прошло, а уж забыл.

Слова ее разозлили Степку. И он выпалил, что это его личное дело и пусть оно бабку не волнует.

— Как же не волноваться, Степочка? Как же не волноваться-то… Родную-ю мать помянуть надо… — Бабка говорила не переставая.

Степка же мигом сообразил, представил с отчетливой ясностью, что в глазах бабки он остался пока что «выпивохой», «каголиком». И что бы он сейчас ни говорил, ни возражал, как бы ни спорил — бабка про каждый день его знает, каждый день взвешивает. И от этой, только что пришедшей догадки в нем закипела, забилась решимость. За живое задетый, он молча шагнул за порог.

Обижаться на Максимиху, конечно, не следовало: на горе да на беду старуха непременно пошла бы. Самый близкий человек после матери. Значит, понимала — ничего серьезного с коровой нет.

Отыскав в сенях подойник и перевернув его, чтоб дождь не накапал, Степка пошел в хлев. Снова устроился, примостился подле коровы. Потянул несколько раз за соски, и белая струя с тугим звоном ударила в днище. Корова стояла притихшая. И Степка враз догадался: всю жизнь мать доила ее только в подойник, и корова привыкла к звуку струи о дно. Парное теплое молоко пробудило в нем голод, как когда-то вынутый из печи материнский хлеб.

Пожалуй, два существа, он да корова, сильнее других скорбели сейчас о матери. Им не хватало ее.

* * *

Угрюмые тучи утром ползли почти по крышам. В саду ветер сломал яблоневый сук, положил в палисаднике георгины с уцелевшими бело-красными на макушке цветами. На соседней опустевшей усадьбе сломало ветлу — старое толстое дерево. Давным-давно перебрались соседи куда-то. После их отъезда дом Степки оказался на улице крайним.

Улица была не из самых длинных: десятка два домов наберется. Но уезжали с нее, казалось, чаще, чем с других, отчего она становилась год от года короче. Место, где жили соседи, перешло под выгон. Ветла была последней приметой бывшего подворья. Но вот и ее не стало…

Степка редко топил печь. Завтракал, обедал и ужинал где доводилось. Сегодня затопил печь и сделал себе яичницу. И это было первым делом, которым он начинал день.

После завтрака взялся тесать во дворе высокие колышки. Воткнул их в землю, пообочь цветов, потом поднимал кусты и привязывал, как это делала прежде мать, прижимал куст к колышку. Выпрямлял. Так простоят георгины до заморозков. Мать частенько срезала их ножницами, добавляла мяты и ставила в стеклянной банке на крышку приемника.