Кольцевая дорога (сборник)

Новый отцовский стружок так и просился сам в руки. Возле дома, помнилось, лежали наполовину ошкуренные бревна, и я, оставив на время поиски, решил попробовать отцовский инструмент в работе. Когда начал учиться в ремесленном, любой инструмент, попадавшийся на глаза, хотелось сразу пустить в дело.

Стружком, признаться, я никогда не работал.

Сперва неуверенно, затем все сильнее я прошелся им по бревну. Чуть тормознув на сучках, он мягко и ходко снес полоску коры. Пахнуло смолистым древесным духом, пробуждавшим во мне тягу к плотницкому отцовскому делу, веками постигавшемуся моими предками. Бревно шкурилось почти играючи, как если бы я проработал стружком многие годы. Я двигал им с редкой прытью, и бревно вскоре забелело на примороженной голой земле. Ошкуривать больше было нечего, и я, держа стружок за спиной, вернулся к отцу.

— Ты шашку в стрехе не находил? — спросил я, предчувствуя, что судьба Гришкиного подарка давно решилась.

— Шашку?

— Да.

— Толовую?

— Нет же, кавалерийскую! Ну, саблю, что ли…

Отец распрямился, положив поверх туши нож, неторопливо вытер соломой руки и тронул затем кончики рыжих усов.

— Саблю твою, сын, переделали мы.

— Как?

— Ну, мужики тут сообща порешили, когда хлев крыли. Хороший стружок получился, почти не лежит дома. Хвалят его, не нахвалятся.

— Этот?

— Он и есть.

Отец окончательно подтверждал мою догадку. Спрашивал я скорее на всякий случай. Ни для меня, ни для Гришки, ни для других шашка теперь не существовала. Никогда отныне не быть ей оружием. Невозвратно разрушилось и погибло прежнее мое счастье, о котором, если откровенно признаться, я сейчас и не сожалел: стружком мог пользоваться каждый бее особых секретов и лишней сноровки, а шашку, как военное оружие, приходилось прятать, скрывать.

— Мне не хотелось дольше горевать, досадовать, таить обиду.

— Попробуем скрести стружком, — предложил я.

— Смекалистый ты стал в ремесленном, — заметил отец не без удовлетворения.

Я немного смутился.

— Кто же к стружку еще и ручки придумал? — спросил у отца.

— В кузнице делали ее. Вначале калили, после гнули, расплющивали, так вот получилась скобелка, — отец, наклонясь, не переставал работать. Я лил из ведра на кабанью шкуру горячую воду.

— И долго возились?

— Больше советовались да рассуждали, чтобы не испортить. Редкая больно вещь. Поначалу бабы пользовались твоей саблей. Рубили на деревне по очереди капусту. Потом мужики отобрали у них — на стружок…

Тем временем туша после скобления глянцевито заблестела. Ловкий же инструмент сделали мужики, ничего не скажешь! Я тоже виделся себе молодцом, найдя скобелке еще одно применение, за которое похвалят теперь ученика ремесленного.

Жалел я, что не слышал разговора, той редкой беседы, которую вели в кузне мужики, пока ковали: было им что вспомнить, рассказать друг другу. И не стоило огорчаться, что не научился рубить шашкой: сколько бы извел кустарника, покалечил деревьев. И чего ради! А перед Гришкой как-нибудь оправдаюсь…

Через несколько дней я отправился в соседнюю деревню. Захотелось мне еще раз пройти по той дороге, которой возвращался я летом с шашкой.

Еще издали, с макушки пригорка, узрел я, что на месте многих домов темнели только фундаменты, что дом Гришки снесен: уехали люди на целинные земли, а с ними и Гришка с матерью, как и обещал.

В одиночестве постоял я среди обезлюдевших зимних полей, простился с деревней друга и заторопился в город, увозя память о кавалерийской шашке.

Трое из дальней

День ликовал и словно бы купался в солнце. Сентябрь с неубывной силой пылал в березовом лесу, светился блестками паутины, резвился листвой осинника. Казалось, никогда не кончится этот праздник природы.

И только сжатые по косогорам поля напоминали об осени, выделялись светло-желтой стерней и скирдами соломы — бывшим вольным пристанищем мальчишек. В них мы обычно делали лазы, взбирались наверх и смотрели на зыбкое колыхание дня, оставались там до вечера, а иногда и до ночи. Кроме скирд, были еще и осенние стога, но трогать их ребятне настрого заказано. Покувыркаться в сене хорошо, пока оно в валках, стог же порушить считалось делом недопустимым.

Солнечную щедроту и веселость за окнами — да еще на последних уроках, — переносить было невмоготу. И я от скуки полез в свою армейского образца сумку. Сумка эта и теперь нет-нет да и приснится мне, с ремнем, пришитым несметное количество раз. В ней было два отделения — для тетрадей и книг. Карандаши и ручка втыкались в кожаные пистоны, ладно притороченные на передней стороне сумки, чуть выше железной защелки.

Сумка закрывалась откидным кожаным верхом с металлическим наконечником. И было приятно поигрывать наконечником ремешка.

Я ненароком сунул руку в сумку, и пальцы мигом нащупали газетный сверточек, положенный матерью. На душе разом потеплело, и жизнь смутно посулила мне какую-то близкую перемену, неожиданно радостную новизну…

В бумажном сверточке лежали драники — лепешки из тертой моркови. Даже не откусив кусочка, я уже чувствовал сладкую душистость их тепла, сохраненную бумагой.