Кольцо богини

В воздухе уже пахло весной, и снег начал подтаивать потихоньку. В то утро семья, как обычно, собралась за чаем. Маменька привычно вздыхала, сокрушалась, что цены на базаре опять ужасно поднялись, подумать только — коровье масло два рубля с полтиной за фунт! И дрова по пятьдесят рублей сажень, не напасешься… Куда катится этот мир?

Александр слушал ее вполуха. Прихлебывая жидкий чай, он думал о том, что сегодня надо непременно зайти в университет справиться о расписании лекций. Если удастся сдать экстерном хотя бы часть предметов, возможно, совсем скоро он кончит курс. Профессор Шмелев обещал похлопотать. А вечером… Вечером Конни снова будет ждать его на Страстном бульваре.

Отец, как обычно, развернул утреннюю газету — и вдруг побледнел и выронил чашку из рук. Тонкий фарфор разбился об пол, но отец, кажется, даже не заметил этого. Он всматривался в газетный лист, словно не веря своим глазам.

— Что случилось? — спросил Александр.

— Беда, сын. Император Николай Александрович отрекся от престола. Конец монархии, конец России…

Он опустил голову, снял пенсне, и Александр с ужасом увидел, что отец плачет не таясь.

Потом он часто вспоминал его слова — и эти слезы пожилого, усталого, многое повидавшего на своем веку человека. Дальше события развивались очень быстро…

С февраля до осени семнадцатого года по всей стране словно шел один сплошной нескончаемый митинг. Словно за несколько месяцев Россия спешила выплеснуть то, о чем молчала целые столетия.

Москва митинговала возбужденно и яростно. Клятвы, призывы, божба и матерная ругань — все это тонуло время от времени в хриплом «Долой!» или восторженном «Ура!». Крики эти перекатывались, словно гром, по всем перекресткам, и маменька, нервно вздрагивая, задергивала шторы на окнах.

— Вот, опять… — говорила она и мелко, суетливо, по-старушечьи крестилась. — Что-то будет, Сашенька?

Александр угрюмо отмалчивался. Ох, как он и сам хотел бы это знать… Что тут скажешь, если страна на глазах разваливается, словно ком мокрой глины? Провинция, уездная Россия не подчинялась более Петрограду, жила неведомо как и бурлила неведомо как. Армия на фронте стремительно таяла.

Хуже всего, что Александр совершенно не представлял себе, что делать дальше. Возвращение в университет ничего не изменило — там и в коридорах, и в аудиториях царили те же хаос и анархия. Некоторые преподаватели еще по привычке читали свои лекции, но их никто не слушал. Кому нужны теперь постулаты Салической правды или родословные франкских королей, когда здесь, прямо под окнами, творится настоящая история? Студенты собирались во дворе — и шли на очередной митинг.

Ходил и Александр. Он искренне хотел разобраться, понять, что происходит в стране, — и не мог. Сумбурные, трескучие речи, крики толпы, озлобленные, голодные солдаты вокруг… Кого-то качали, кого-то стаскивали за хлястик шинели с памятника Пушкину, с какого-то интеллигента сбивали шляпу — и через несколько минут его же триумфально несли на руках, и он, придерживая падающее пенсне, продолжал посылать проклятия неведомо каким губителям русской свободы.

На Таганской площади и вовсе говорили о чем попало. Например, что Керенский — выкрест из местечка Шполы, или о том, что в Донском монастыре нашли тысячу золотых десятирублевок, засунутых кем-то в сердцевину моченых яблок.

Весна была холодная, и град нередко покрывал молодую траву на бульварах хрусткой, колючей ледяной крупой. По вечерам Александр приходил к Конни, и они подолгу сидели в ее маленькой комнате у камина. Видя, что творится на улицах, отец запретил ей выходить из дому без необходимости, особенно по вечерам, и Конни, такая независимая и гордая, неожиданно легко согласилась — тем более что Александру, после того как он церемонно просил ее руки, двери их дома теперь были открыты в любое время. На правах жениха, надо полагать… Хотя профессор не ответил ни «да» ни «нет».

— Я вижу, какие чувства вы питаете к моей дочери. Не смею препятствовать, и все же… Я рассчитываю на ваше благоразумие, — повторял Илларион Петрович. — Когда-нибудь это сумасшествие несомненно кончится, и тогда…

Но заветное «тогда» все не наступало и не наступало. Холодную весну сменило жаркое, раскаленное лето. Прошло уже четыре месяца с начала революции, но возбуждение не затихало. Тревога томила сердце, и казалось, что самые главные события только начинаются.

С каждым днем речи ораторов на митингах становились определеннее, и вскоре из сумятицы лозунгов и требований начали вырисовываться два лагеря. Одни — сторонники Временного правительства — призывали к «войне до победного конца», но видно было, что эти растерявшиеся люди не способны удержать власть в своих руках. Другие — рабочие, солдаты и вовсе не понятные личности, называющие себя большевиками, требовали хлеба и мира, и слабые «интеллигентские» голоса тонули в их могучем реве.