Кольцо богини

— Кажется, началось, — вымолвила она сквозь зубы, — беги за доктором. На Полянке, дом Хлудова, во втором этаже…

Ее лицо — бледное, искаженное болью — стояло у него перед глазами, когда он бежал по ночному городу под дождем. Скорее, скорее… Было очень страшно, что Конни может умереть там, в пустой квартире, одна, и маленький человечек умрет вместе с ней.

Нужный дом, к счастью, он отыскал довольно быстро. Поднялся на второй этаж, и шаги его гулко отдавались в тишине. На площадке было темно. Посвечивая себе спичкой (хорошо еще, что коробок чудом завалялся в кармане!), Александр отыскал дверь с табличкой «д-р медицины» и отчаянно забарабанил в нее кулаками. Доктор Старков, что когда-то хвалил Конни за ее ловкие руки и разрешал ассистировать на операциях, вышел к нему, зевая и кутаясь в старое пальто с бархатным воротником.

— Что вы так стучите, молодой человек? Пожар?

Услышав его сбивчивый рассказ, он сразу стал серьезным, сна как не бывало.

— Пожалуйста, подождите. Я буду готов через минуту.

И в самом деле — скоро он вышел, собранный и бодрый, держа в руках свой потертый докторский чемоданчик.

— Идемте. Да не волнуйтесь вы так, все обойдется наилучшим образом.

И верно. Через несколько часов, когда серый осенний день лениво подползал к полудню, все было кончено. Конни лежала в постели, улыбаясь страдальческой, но такой светлой улыбкой, а доктор протягивал ему туго спеленутый кулек, из которого чуть выглядывало красное сморщенное личико. Словно сквозь вату Александр слышал его голос:

— Девочка. И красавица, доложу я вам!

Настенька действительно казалась им с Конни существом неземной красоты. Девочка была тихая, ласковая, почти не плакала, только смотрела вокруг своими огромными синими глазищами, как будто хотела рассмотреть и понять тот странный мир, в котором вдруг очутилась.

А теперь она лежит у него на руках, такая слабенькая, горячая, и тонкие льняные волосики на макушке слиплись от пота… Александр прижимал ее к себе, словно пытаясь влить часть собственной жизненной энергии в тающее от жара тельце, и плакал.

При ней — не стыдно.

А в это время Конни шла через Сухаревку. Прекрасная башня высилась над грандиозным рынком. Кажется, здесь жила еще Древняя Русь с ее слепцами, певшими заунывные песни, с нищими, юродивыми… Матерщина перебивалась причитаниями, древняя божба — разговорами о «керенках», о буржуях, большевиках, о том, что скоро голод будет, и о том, что французы уже высадились в Одессе. Кого тут только не было: и дезертиры, и толстущие бабы из окрестных деревень, враз оказавшиеся безработными экономки, гувернантки и приживалки, степенные чиновницы, воры-рецидивисты… Все это шумело, чертыхалось, покрикивало, притопывало — огромное, шевелящееся человеческое море.

День выдался неудачный. В обмен на старую, еще мамину соболью горжетку с ленточкой никто не дал ей ни капли молока. Конни чувствовала, как под сердце подкатывает отчаяние. Не может она сегодня вернуться ни с чем, никак не может! Там Настенька… Конни чувствовала себя страшно виноватой перед ребенком после того, как у нее пропало молоко. Ну что с того, что ее качает от голода, что по ночам на улицах стреляют и она нервно вздрагивает на каждый шорох? Девочка-то здесь совершенно ни при чем! Ей — надо жить…

Наконец Конни решилась. Она стащила с пальца кольцо с синим камнем, что Саша ей подарил когда-то, и шагнула к первому попавшемуся торговцу:

— За это — сколько дадите?

Толстый татарин, стоящий за наспех сколоченным прилавком, полным всякой всячины, даже не взглянул на колечко. Он сощурил и без того узкие глаза-щелочки, прищелкнул языком:

— Це-це-це, какой женщина! Худой, голодный — а все равно красивый. Каждый день базар ходишь, платье продаешь, кофту последнюю, кольцо вот… Не нужен мне твой стекляшка. Ходи на мой квартир, все тебе будет!

Хотелось закрыть лицо руками и бежать, но Конни не отвела взгляда, только сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.

— К тебе, говоришь? И пойду! У меня ребенок умирает! Пусть тебе будет стыдно, не мне!

В глазах ее полыхнула такая ненависть, что, казалось, вот-вот испепелит обидчика. И — странное дело! — татарин вдруг изменился в лице, вскочил на ноги и низко поклонился:

— Прости, ханум! Прости! Бери что хочешь — хлеб, масло… Только не смотри так.

Он совал ей в руки какие-то кульки и бутылочки, а Конни стояла бледная, с отсутствующим взглядом, словно вспышка гнева отняла последние силы. Наконец, она как будто очнулась, схватила нежданное богатство и пошла прочь быстрым шагом, почти побежала, как будто боялась, что отнимут.

«Восплакался Адамий: раю мой, раю!» — гнусавил слепец, протягивая перед собой страшно худые, покрытые язвами руки, и Конни казалось, что прошлое, когда еще не было войны, революции, голода и разрухи, и было тем самым раем — золотым, далеким и прекрасным.

Когда Конни влетела в квартиру, Александр дремал, примостившись в уголке старого дивана с дочкой на руках.

— Смотри, что я достала! — Ее голос звенел от радости. — Хлеб, масло, молоко… Сейчас у нас будет пир!