Кольцо графини Шереметевой

Наталья Борисовна всё стояла у окна и не двигалась, не в силах отвести взор от чёрных стропил и красных языков пламени. Огонь её завораживал. То зажмуривала глаза, то не мигая глядела и чувствовала, будто не только там, а и в ней что-то сгорает. Пылающий огромный куб напоминал что-то библейское, древнее, может быть, неопалимую купину? Уж не знамение ли послано ей? Красные искры уносились в тёмное небо, балки рушились... Не так же ли и жизнь её рушилась? Пепел, один пепел... Что делать, где силы найти жить далее? Дворцы ей не милы, свет опостылел, тянет к одиночеству...

Вдруг послышались слова над ней. Кто произнёс их? «Собери ум свой, смежи очи...» Да то ж слова Димитрия Ростовского!.. Остановила взгляд на груде чёрных головешек. Чёрное, чёрное — ни балов и веселий, ни румян и париков, ни драгоценностей не хочет она, только чёрный наряд, монашеское платье — и единая мысль, ничем не нарушаемая, — о Нём. Уйти туда, где нет места ни печали, ни веселью, ни страстям, ни отчаянию. Только вспоминания о возлюбленном, которого ради бросила сродников своих, богатство, с кем страждала и скиталась. Сколько лет миновало, а её всё согревала любовь, жила она воспоминаниями...

III

Лишь рассвело, она накинула платье и выбежала во двор. Приблизилась к пожарищу... Чёрные доски ещё тлели, кое-где выпрыгивали из них злобные языки пламени. Бах! И на глазах её что-то рухнуло сверху — сердце так и оборвалось, тоже обрушилось...

В церковь, в Кремль, в храм скорее — молиться, искать утешения!..

Под высокими сводами Успенского собора стоял полумрак. Но началась заутреня, возжигали свечи, и вот они уже засветили успокоительно. Стали различимы настенные образы. Знакомые библейские лики взирали взыскующе, а она на них — со страхом и робостью. Остановилась возле любимых пророков, писанных Дионисием, — тонкие одухотворённые их лики утешали, внушали надежду... Склонилась у Владимирской Божьей Матери. Окружённый золотым сиянием, кроток был Её лик. Как научиться у Неё смирению, как воспринять терпение? А ей, Наталье, всё не по себе: свет не мил, даже в родном Кускове, где живали матушка и батюшка, не находит места, и дети её не утешают. Старший женился на Строгановой, ушёл, а младший страдает бесовским наущением...

Она страстно зашептала:

   — Господи! Прости моё дерзновение, что скажу вслед за апостолом Павлом, что выпало мне на долю: беды в горах, беды в вертепах, беды от разбойных людей, да и от домашних тоже... Как снесла я все печали, не умерла, не лишилась разума? Что есть радость жизни — не ведаю. Отец Небесный, не попусти погибнуть! Матерь Божия, научи разумению!..

Долго стояла она так, сложив на груди руки, долго шептала молитвы, и постепенно стихала смута в душе, нисходил покой. Она будто одеревенела и вот уже чувствовала приближение чего-то тайного, неведомого, некоего восторга, сопровождающего истинно христианские чувства... Глазам её представилось: белый снег на Сосве, избушка, белая черёмуха, потом опять белый снег, но уже окровавленный, место казни драгоценного мужа.

   — Всё в тебе я имела, — шептала она, — и милостивого отца, и любящего мужа, и учителя, и старателя о счастии нашем. Господи, помоги, вразуми, что делать надобно, как поступать?..

Священник закончил чтение Евангелия, смолкло пение, народ расходился, гасли свечи, а она всё стояла на коленях, не замечая никого вокруг. Вдруг почувствовала какое-то дуновение, будто кто наклонился. Свеча погасла, и за спиной услышала она тихий шелест.

Обернулась — что-то смутное белело в углу. Он! Он стоял в углу — высокий, прямой, нездешний, — и негромко прозвенел его голос:

— Я жду тебя. Иди в монастырь.

Она помертвела и застыла так с повёрнутой головой. А он поднял руку, взялся за волосы — голова отделилась от тела. Дыхание её прервалось, она чуть не закричала, вся заледенела и сникла.

Вдруг всё исчезло, стало тихо, в ушах — лёгкий звон, из груди вырвался вздох облегчения, будто исцеление нашло на неё, и тихая улыбка заиграла на лице.

Мысленно увидала она себя в простом монашеском одеянии, с гладкими волосами, без украшений... будто сидит она под киевскими липами, неподалёку от могилы брата Михаила, где мечтал быть похороненным отец. Сидит неговорливая, несуетная, не вопрошающая, но слушающая всякого, смиренная...

ЭПИЛОГ

  синем небе пробежала тёмная туча, а по земле острыми маленькими кулачками заколотил дождь. Тучная завеса от ветра скоро рассеялась, и обнажилось небо — яркое и зелёное. Но снова в той стороне, где вечерело солнце, набухли две лиловые гирлянды, и лишь в просвете золотым слитком блеснуло солнце.

И вновь рванул сильный ветер, небо высветилось, и — неожиданно для сентября — вспыхнула мощная, в полную силу, радуга. Одним концом она оперлась на город, другим — на заднепровскую луговину.