Кольцо мечей

— Ха! — сказал Гварха. Голос у него стал сердитым. Пора было кончать застольную беседу.

Я наклонился и начал массировать мышцы у основания его шеи.

— Что? — спросил он.

«Что, по-твоему, ты делаешь, Ники?» Так должен был бы прозвучать этот вопрос. Я нажал ногтем большого пальца. Он посмотрел на меня и замолчал.

Умница! Он все еще был способен уловить сигнал. Я продолжал массировать его шею. Мышцы были как каменные.

Некоторое время царило молчание. Ватка завершил свою речь о том, чем плохи человеки и, в особенности, Ники Сандерс. Он сидел как груда меха, глядя в никуда.

Вейхар поднял голову, то ли ободренный тишиной, то ли заинтригованный ее причиной. Наши взгляды встретились. Я покосился на дверь. Этот прелестный чуткий мальчик зевнул и сказал, что совсем засыпает, что ему пора. Он встал, как всегда с неподражаемым изяществом, и поблагодарил первозащитника за интереснейший вечер. И даже не солгал: уж, наверное, он был интересным!

Потом он обернулся к Ватке. Не пойдет ли наступающий с ним? Он был бы так рад его обществу!

Словно возвращение в свои комнаты было эпохальным путешествием, а не коротенькой прогулкой (правда, на неверных ногах, если говорить о Ватке) по отлично освещенным коридорам.

Ватка поднял голову. Наконец-то халин одолел его. Это было очевидно. Причем сразу, как удар грома. Не знаю, разглядел ли он улыбку Вейхара, расслышал ли его интонацию — почтительность и дружелюбность с легким обещанием. Вейхар делает правильно. Зазывности было ровно столько, чтобы придать интереса его просьбе составить ему компанию, но не столько, чтобы его к чему-то обязать.

Не знаю, воспринял ли Ватка хоть что-нибудь. Он почти впал в забытье, но все же сумел вытащить себя из кресла и промямлить слова благодарности за приятный вечер. Вейхар обвил его косматую тушу и направился с ним к двери. Я пошел за ними. Когда дверь открылась, Вейхар сказал по-английски:

— С тебя причитается, Ники.

— Чего? — спросил Ватка.

— Я пожелал Ники доброй ночи.

— Не личность, — заявил Ватка и, спотыкаясь, вышел.

Дверь закрылась, позади меня что-то разбилось вдребезги. Я обернулся. Гварха поднялся из кресла. Руки у него были пустыми, а по стене напротив стекал халин. На ковре валялись осколки его любимой чаши.

— Зачем ты?

— Я был сердит. И сейчас я сердит. Что там между Вейхаром и Ваткой?

— Ты из-за этого сердишься?

— Конечно, нет.

— Вейхар увел Ватку, пока он еще не потерял своего места, а ты не лишился лучшего начальника штаба на всем периметре.

— Я его лишился, — сказал Гварха. — Я не потерплю у себя в штабе таких, кто говорит о тебе подобные вещи.

— Обсудим это утром.

— Решать не тебе.

— Да, первозащитник.

Он посмотрел на меня. Его зрачки заметно сузились, хотя он не выпил ни глотка с того момента, как я вошел в комнату.

— Как ты терпишь? Почему не пришел в ярость?

— Я не хочу разговаривать.

— Тогда уходи.

— Прежде я присмотрю, чтобы ты лег, если только ты не хочешь провести ночь возле установки для утилизации органических отходов.

— Меня не вывернет. Я пил мало.

— И хорошо делал.

На секунду мне показалось, что он заупрямится или опять возьмет начальственный тон. Но тут он приглушенно кашлянул, что означало смешок.

— Я не желаю больше спорить. То есть с тобой. То есть по такому поводу. Спокойной ночи. — И он направился к своей спальне, почти твердо держась на ногах.

Я решил, что он сам справится, и оглядел комнату. Следовало бы все оставить именно в таком виде: кольца и лужицы халина на столиках, широкое пятно на стене и липкая дрянь на ковре. Пусть Гварха выйдет сюда утром и увидит, какая он свинья.

Но чистоплотность и аккуратность всегда были проклятием моей семьи, и мне было мучительно оставлять комнату в подобном беспорядке. А потому я прибрал ее, составил чаши и кувшины на его кухне и все перемыл, даже осколки чаши, которую он разбил. Потом заглянул в спальню, проверить, как он. И услышал храп, который он всегда издает, когда засыпает пьяный.

Ну и вечер! Я налил вина в стакан и сел в гостиной напротив отмытой стены, поставив вентиляционную систему на отсос и освежение. Смрадные запахи заметно ослабевали. Я прислушался к гудению вентиляторов и размышлял о тлаях.

Всякий раз, когда я бывал на хварской планете, то обязательно хотя бы раз видел этого зверька, обычно за городом в сумерках или очень рано утром. Он копался в компостной куче или, посапывая, кружил по саду в поисках пищи — круглое пушистое создание, нечто среднее между крысой и поссумом. Мордочка заостренная, уши с кисточками и длинный, тонкий, пушистый, цепкий хвост.

А однажды я увидел очень крупную особь посреди проулка в центре хварской столицы.

Они живут повсюду, едят все. Избавиться от них невозможно. Люди относятся к ним с досадой и уважением.

Когда Гварха дарил мне браслет, он сказал, что нефрит — цвет моих глаз. Свой выбор он объяснил только этим, хотя я несколько раз его спрашивал, почему тлай? И какой тлай?

В звериных пьесах для детей, всегда нравоучительных, тлай — обманщик, вор, коварный интриган. Его замыслы всегда терпят неудачу, и в конце пьесы он всегда наказывается.