Кольцо великого магистра

— Трудно дело, боярин, ответить на вопрос твой. Много ночей я не спал, все думал, отчего крепка их вера… Большая сила в руках великого жреца. Все жрецы — судьи, а великий жрец над ними судья. А у кого право людей судить, того уважают и боятся. В каждом селении свой жрец: и народ они судят, и знахари хорошие меж ними. — Отец Федор посмотрел на бояр. — Вот и забрал силу великий жрец. По-нашему выходит, он и князь, и митрополит… Тьфу, прости меня, боже! И светские, и духовные дела решает.

— А великий князь, а бояре? Не путаешь ли ты чего, человече? — покачав головой, сказал боярин Голица.

— Я и сам в сомнении великом. Князь как князь… Однако в Литве… как бы сказать… — отец Федор трудно подбирал слова, — князь будто военачальник. А великий жрец по все дни делами вершит.

— Как же терпит великий князь над собой жрецову волю? — негодовал Роман Голица. Он горячился и ерзал по скамье. Многое из того, что рассказывал поп, плохо понималось.

— Литва и Жемайтия одним законом живут, — старался растолковать отец Федор. — А закон тут — от поганства, и никто тот закон переступить не может. Богам угодно, говорит закон, чтобы великий жрец был верховным правителем и толкователем их воли. Вот я и думаю: что будет, если князь на войну позовет, а великий жрец воевать не захочет? Кого народ послушает? — Поп высморкался и стал потирать руки. — Окольничих бояр при дворе мало. У нас на Руси чем ближе к великому князю боярин, тем ему почетнее, а здесь не так. Хоть мал да беден, а сам себе князь и сидит среди дремучих лесов и болот. Сидит и в ус не дует. Позовет великий князь в поход, будет, жизнь не жалеючи, биться. А русские князья — данники литовского князя, — те по своим княжествам.

— По-твоему, человече, выходит, что нам не с князем, а с поганым жрецом надлежит посольское дело править, — сердито сказал боярин Голица.

— Князь князем, а великий жрец сам по себе, — рассуждал поп. — Теперь, правду сказать, легче князьям — все больше и больше силы берут. А почему? На русские земли надеются. Русские князья поганого жреца не поддержат… Чудные дела творятся в Вильне, — продолжал он. — Княгиня Улиана вместе с духовником своим всем вертит. Хотят окрестить они Литву и русские земли навек к себе привязать. Литву окрестить, а потом и Москву под свою руку.

— Вон куда матушка княгиня метит! — протянул боярин Голица. — Сильно, значит, в ней семя тверских родичей…

— Литву окрестить, а потом Москву под свою руку, — повторил отец Федор, — Княгиня Улиана твердая женщина. По ее слову Ольгерд для Литвы митрополита требовал, и патриарх не хотел, да сделал. Многие русские и литовские князья за Улиану стоят. А вот у жемайтов великий жрец верх взял.

— А великий князь Ягайла? — спросил Роман Голица.

— Ягайла материнскому слову послушен. Усерден в русской вере и поганство ненавидит.

— Значит, Литва скоро православную веру примет, так тебя, человече, понимать надо?

Отец Федор покачал головой, посмотрел на бояр грустными голубыми глазами.

— Так-то так, да римский папеж руку к Литве тянет, — тихо ответил он. — Недаром хлопочут в Вильне ихние черноризники. Вильня город большой, народу много всякого приезжает, и с бородами, и бритых, с одними только усами, как у котов и псов. Бритые, известно, басурмане и еретики.

Бояре навострили уши. Тяжело дышал пузатый Василий Корень.

— Скажи нам, человече, тверд ли на престоле князь Ягайла? — задал вопрос Голица. — Любят ли его бояре?

Московиты подвинулись ближе. Роман Голица, немного туговатый на слух, приложил ладонь к правому уху. Отец Федор подумал, помолчал, пожевал губами.

— За что его любить-то, — сказал он наконец. — Жемайтам он за убийство князя Кейстута не мил, русским — за дружбу с Мамаем. И великий жрец поганский на него зло имеет. В городе слух идет, что немецкие рыцари войной на Литву собираются… Нет, не тверд Ягайла на княжеском престоле.

— Спасибо тебе, человече, — сказал Роман Голица. — А еще тебя просим тайно оповестить княгиню Улиану Александровну о нашем приезде. Бьем ей челом, хотим видеть ее ясные очи…

Разговор в поповской горнице продолжался.

Выйдя на улицу, Андрейша услышал смех. Обернувшись, увидел в одном из окон пять поповен, розовощеких, как отец. Они хихикали и подталкивали друг друга локтем, лукаво посматривая на морехода.

Тоска железным обручем сжала сердце Андрейши. Вот они веселые, смеются, а Людмила? «Что я должен делать, как найти ее? — думал юноша. — И где искать? Жива ли она? А если жива, не попала ли в руки орденских солдат?» Мысль о Людмиле не выходила из головы. Он снова проклинал себя за согласие сопровождать бояр.

Андрейша вспомнил разговор со старухой на лесном пепелище. «Твоя невеста, — сказала она, — убежала в лес вместе с нашими девушками. Сидят они где-нибудь в кустах ни живы ни мертвы. Не беспокойся, скоро она вернется».

Андрейша умолял боярина Голицу переждать в поселке два дня, ну хоть бы один день или оставить его одного. Но княжеский посол был неумолим.