Кольцо зла

А ведь они должны как-то получать информацию! Не святым же духом вызнали о Федьке? Значит, иногда они все же выбираются в город, возможно даже, из чистого любопытства, с кем-то встречаются, может быть, даже запросто ходят по улицам в свободное от грабежей время. Есть у них где-нибудь свой человечек? Очень даже возможно. А возможно и нет. Ведь сам-то он, Раничев, почерпнул все сведения об убитом Федьке и ювелирах, просто-напросто шатаясь по рынку. Почему бы и тем так не сделать?

Назавтра, обнаружив на торжище давешнего знакомого шкета – звали его Васькой, Иван незаметно позвал пацаненка. Встали у последних рядков, Васька глядел радостно, с надеждой на еще одну серебряху за пустяшную просьбу. И ведь не обманулся!

– Что значит «странные», дядечка? – задумчиво наморщив нос, переспросил он.

– Ну, такие, не похожие на всех.

– Немцы, что ли?

– Сам ты немец, говорю же – непохожие.

Раничев неожиданно рассмеялся, больно уж их разговор напоминал знаменитый диалог из фильма «Джентльмены удачи».

Даже Васька удивился:

– Чего лыбишься, дядя?

– В общем, так, – оглянувшись, Иван наклонился к мальчишке. – Сам или через дружков своих, но вызнай – мало ли, кто слова какие непонятные произносит или ведет себя не так, как все. Где угодно – на улице, на торжище, в корчмах… Заплачу щедро, понял?

– Да уж как не понять?! – пацан весело сверкнул глазенками. – И не жаль тебе серебрях, дядько Иван?

Иван улыбнулся:

– Для хорошего дела не жаль. Ну беги, чего встал?

– Завтра тут же встретимся?

– Ишь ты, быстрый зело. К завтрему вряд ли успеешь. Давай дня через три, на Параскеву Пятницу.

– На Параскеву? Договорились, дядько Иване!

– Не забудь только.

– Да уж не забуду – Параскевия Пятница – Христовым страстям причастница!

В пятницу, четырнадцатого октября, в месяц грязник или позимник, как его еще называли на Руси, на Преподобную Параскеву, уже после вечерни Раничев получил требуемые сведения и, честно расплатившись с Васькой, побыстрее поспешил на постоялый двор – там он давно уже отгородил себе угол за печкой – небольшой столик да покрытая сварой собачьей шкурой лавка. Дождался, пока хозяин уснет – да и чего дожидаться-то было? – Митрич, едва пришел из церкви, так и завалился спать, не снимая сермяги. Умаялся, видать, дед, да еще и выпил. Иван зажег от печных углей вставленную в светец лучину, прислушался. За стеной, укладываясь, возились постояльцы, приехавшие в город к празднику – мастеровые-оброчники из близлежащих вотчин, крестьяне, привезшие на рынок нехитрую снедь, пара странствующих монахов. Слышно было, как один из странников – Иван запомнил уже его скрипучий, чуть надтреснутый голос, строго отчитывает Акулину:

– Ой понапрасну ты прясть вздумала, девка, ой понапрасну! Греха не боишься?

– Эт в чем же грех-то?

Раничев так и представил, как сейчас подбоченилась Акулина – девка вполне здоровенная, из тех, что коня на скаку остановит и в горящую избу войдет. Ой, монашек, монашек, по лезвию ходишь. Не дай Боже, осердится девица, так треснет – долго потом кувыркаться будешь! Как тот заезжий лошадник, что третьего дня охальничать вздумал. Сразу за ворота вылетел, паразит, да еще не сразу и встал – удар у Акулины сильный! Всем взяла девка – и сильна, и статна, и не зла, и прясть да стряпать умеет, только вот ума Бог не дал – хоть, может, то и к лучшему? Для такой жизни – стряпать да с печкой возиться – к чему большой ум-то? Раничев с Акулиной ладил, хоть и видел, как та, науськанная Митричем, старалась понравиться – то положит в миску кусок понаваристей, то невзначай прижмется. Добрая девка, хоть и не во вкусе Ивана – больно уж мощная, почти что без талии фигура, здоровенная грудь и круглое курносое, усыпанное многочисленными веснушками, лицо… впрочем, вполне милое. Воспитанная истинно в народном духе, Акулина, несмотря на то, что ей вот-вот должно было стукнуть семнадцать, истово блюла свою честь, чем очень гордилась, и Раничев не без основания полагал, что тот, кто порушит эту девичью честь, и будет первым (а может, и единственным) кандидатом в супруги.

– В чем грех-то, спрашивашь, дева? Сказано ведь, на Параскеву Пятницу прясть нельзя, только шить, а ты вон, окстись, с прялкой.

– Нешто прясть нельзя? Что-то не помню такого.

– Дура, так и не помнишь! Тьфу ты, прости, Господи.

– Чудной ты, монашек, – Акулина заливисто засмеялась, вообще девкой она была незлобивой.

– Ага, – зло заскрипел странник. – Ты посмейся еще, дщерь неразумная, посмейся. Да только помни – кто в пятницу много смеется, тот старости много плакать будет!

– Дожить еще надоть до старости-то, – вполне резонно отозвалась Акулина и смачно зевнула. – Пойду я. Поздно уже, спать пора.

Раничев уже давно разложил на столе заостренное гусиное перо, плошку с приготовленными из сажи чернилами и кусочек пергамента, аккуратно отчищенный острым скребком от всех прежних записей. Полученную от Васьки информацию требовалось поскорее осмыслить, и для наглядности Иван решил отобразить ее на пергаментном листке – так ему лучше думалось. Итак…