Колыбель качается над бездной

Она изменилась. Изменилась так, что я едва её узнавал. С каждым улетавшим мгновением (убегавшей секундой – хотел я сказать, но, увы, категории времени, как и вся сопутствующая ему словесная атрибутика, здесь теряли всякую актуальность), – итак, с каждым улетавшим мгновением она становилась всё более и более чужой. Внешне всё как бы оставалось по-прежнему, но внутри… Я чувствовал пустоту, которая образовалась между нами, ледяным жалом вклинилась между нашими сердцами, и чем дальше, тем больше эта пустота росла, уплотнялась, неизменно отдаляя нас друг от друга.

Здесь, в этом месте, она нашла точку приложения своего недюжинного интеллекта и таланта учёного – прекрасно оборудованную химическую лабораторию, оказавшуюся в полном её распоряжении. И с тех пор она постоянно пропадала там, забыв обо всё на свете, и обо мне в том числе, появляясь в нашем гостиничном номере эпохи соцреализма только затем, чтобы выспаться.

Это место словно околдовало её, мою Лену. Она превратилась в зомби. Как и все вокруг.

А мне только и оставалось, что бесцельно бродить по узорчатым тротуарам, по дорожкам набережной, усеянным красными шуршащими кругляшами, да пялиться на далёкие красные скалы.

2.

Эти скалы почему-то вызывали у меня ассоциацию с Большим Каньоном Североамериканских Соединённых Штатов, в котором (и которых), честно говоря, мне до сих пор побывать не привелось. И ещё здесь было большое озеро. Впрочем, привычные понятия и словесные ярлыки теряли в этом месте привычный смысл. От самых моих ног до красно-коричневых скал на противоположном берегу на сотни метров простёрлась многотонная масса застывшей воды. Ни единый порыв ветра, ни случайный плеск взыгравшей в глубине рыбины не морщили её идеально ровной глади. Вряд ли это гигантское вместилище сотен миллиардов молекул «аш-два-о» можно было назвать озером. Далёкие лысые скалы торчали вверх, упираясь в пустое небо, а их зеркальные клоны-двойники тонули в стеклянной воде, являя собой прекрасную иллюстрацию понятия «симметрия», осью которой служила граница раздела двух сред – воздушной и водяной. Какой мир был реальным – верхний или нижний, а какой отражением, понять было невозможно.

А на нашем берегу раскинулся целый научный городок. Десятка два однотипных корпусов стройными рядами спускались к озеру, разделённые стрелами прямых безликих улочек с узорчатыми кафельными тротуарами. Единственным видом транспорта здесь был велосипед – по крайней мере, ни одного автомобиля я до сих пор не увидел. Население городка – сплошь молодёжь, не старше тридцати пяти – передвигалась по прилегающей местности либо на двух колёсах, либо на своих двоих.

И все трудились. Пахали, как «папы Карло». Без фанатизма, без остервенения, однако с удовольствием, с одержимостью увлечённых любимым делом людей. Их никто не принуждал, не тянул силком – они всё делали добровольно, так сказать, по велению сердца, с осознанием важности своей научной миссии.

Глядя на этот городок, мне вспоминалась муравьиная коммуна из старой детской книжки про Баранкина, который никак не хотел стать человеком. Там бедных муравьишек гнал на работу инстинкт. А что – или кто – гонит в научные лаборатории этих молодых парней и девчонок?

За то время, пока я здесь находился, мне ни разу не встретилось ни одного хмурого, мрачного или просто недовольного лица. Всё здесь дышало энтузиазмом, энергией молодости, интеллектом, люди вокруг светились каким-то внутренним светом – словно схватили чрезмерную дозу радиации и теперь отчаянно «фонили» в атмосферу избытком гамма-лучей. Тематика их бесед была исключительно научной и носила, как правило, узко специальный характер, понять который могли только близкие коллеги, работающие в одной области знания. Поэтому обитатели городка редко общались друг с другом вне стен своих лабораторий и научных центров, а на улицах, приведись им столкнуться нос к носу, лишь вежливо кивали друг другу, желали всяческих взаимных благ и молча расходились восвояси.

Лена ничем не отличалась от них – нынешняя Лена, а не та, которую я знал в прошлой жизни. Она вся была в своей работе. Поговорить с ней о чём-либо постороннем, не имеющем отношения к её чёртовой химии (о жизни, например, о нашей с ней семье, о будущем, которое ждёт нас где-то впереди, о нас двоих, в конце концов) я не мог: она тут же уходила от беседы, ссылалась на массу дел, ждущих её в лаборатории, дежурно чмокала меня в щёку, мило улыбалась напоследок и упархивала, словно птичка. И так каждый… я хотел сказать – день… так каждый раз. Это вошло в систему, в своеобразный ритуал, и чем дальше, тем было сложнее его нарушить, сломать его, разбить вдребезги.