Колыбель качается над бездной

Вскоре учёная братия начала от меня шарахаться. При моём появлении лица их бледнели, в глазах вспыхивал испуг, уголки рта подёргивались в нервном тике. Ага, отучил-таки я вас от ваших пошленьких улыбочек! То ли ещё будет, господа учёные! Дайте только время!..

Для меня это оказался лучший способ снятия стресса. Вместо утренней зарядки.

9.

В нашем гостиничном номере, на подоконнике, стоял радиорепродуктор. Стандартный трёхпрограммник, из тех, которые одно время были весьма популярны у советских обывателей последней четверти двадцатого столетия (интересно, Дмитрий это время ещё застал? надо будет его об этом спросить). Стоило его включить, как комната наполнялась классической музыкой. Местная ретрансляционная сеть баловала обитателей городка исключительно классикой, по всем трём каналам. Меня это только радовало – надоел откровенный дебилизм и пошлость современной попсы, которой круглые сутки грузит нас телевидение. Да и на репертуар я пожаловаться не мог – симфонии Бетховена, Моцарта, Стравинского и Рахманинова сменялись операми Римского-Корсакова, Верди, Вагнера и Россини, духовная музыка Генделя, Кастальского, Бортнянского и Чеснокова – органными фугами Баха. Знатоком классики я, конечно же, не был, но кое в чём разбирался. Я мог часами сидеть у себя в номере и слушать, слушать, слушать…

При звуках музыки Чайковского мне невольно вспоминались слова моего соседа по лестничной клетке, Олега Александровича, когда он с печальной улыбкой говорил, что у представителей его поколения «Лебединое озеро» ассоциируется, как правило, с проводами в последний путь очередного генсека. В день смерти Брежнева, Андропова и Черненко – в начале восьмидесятых это случалось регулярно с периодичностью в год-полтора – по всем советским каналам и программам крутили именно это гениальное творение…

Это так, к слову. Незначительный штрих к быту «небожителей»…

Между тем местные светила от медицины продолжали изучать особенности моего организма. Спрашивать их о чём-либо было бесполезно. Какие только уловки я не применял, чтобы вызвать их на откровенность и выпытать хоть что-нибудь! Увы! Каждый раз я натыкался на непробиваемый строй дежурных улыбок, включаемых, подобно условному рефлексу, в ответ на определённый тип внешнего раздражителя.

«Улыбнитесь! Вас снимает скрытая камера». (Кстати, не слишком ли далёк я от истины? Я насчёт камеры. В этом дурдоме всё возможно).

– Послушай, – как-то спросил я у Дмитрия, – тебе никогда не приходило на ум, что мы попали в идеально организованную психушку?

По его печальным глазам я понял: приходило, и не раз.

– То-то и оно, – проворчал я, зло швыряя в озеро целую горсть красных кругляшей.

Интересно, если я останусь здесь на вечное поселение, когда-нибудь эти камешки закончатся? Или наши невидимые благодетели как-то незаметно восполнят их нехватку?.. Судя по этим вопросам, обращённым к самому себе, мысль о психушке не казалась мне такой уж абсурдной. Даже нормальный человек, попав сюда, со временем (внимание! время в данном контексте используется как силлогизм, а не как основополагающая категория бытия) – так вот, даже обычный человек, с нормальной психикой, в этих условиях рано или поздно съедет с катушек. Или превратится в зомби с приклеенной улыбкой.

Всё чаще у меня возникало ощущение, что мы сидим под колпаком, а кто-то сверху за нами наблюдает. Не просто наблюдает, а манипулирует. Большой и сильный, у кого имеются ответы на все вопросы. Сидит у окуляра микроскопа и дёргает невидимые нити. А мы – всего лишь подопытные кролики. Белые мыши. Лягушки, которых поочерёдно окунают в серную кислоту и фиксируют их реакцию: дёрнет ли она лапкой?

Эти мысли навязчиво лезли в башку, липли, словно жвачка к подошве сандалий, загоняли в чёрную дыру депрессии. Избитая фраза «Улыбнитесь! Вас снимает скрытая камера», внезапно всплывшая в моём мозгу как безобидная, хоть и циничная шутка, теперь казалась мне наполненной зловещего смысла. Я поделился своими страхами с Дмитрием, однако он лишь неопределённо пожал плечами. Хорошо ещё, что не улыбнулся! Я бы, наверное, не выдержал и врезал ему по роже. На беднягу порой что-то накатывало (я видел, как какой-то скрытый, но весьма прожорливый червь гложет его изнутри, точит, грызёт), и тогда он замыкался в себе, словно черепаха в панцире, становился совершенно непробиваемым. Нужно было немного подождать, и ступор проходил, он снова возвращался в своё обычное состояние, становился приветливым, разговорчивым пацаном с печальными серыми глазами.