Колыбель в клюве аиста

Сколько-то не успели припомнить, помянуть, обговорить ― ведь уйдет, растворившись, сгорев...

"Почему бы не воспользоваться приглашением Жунковского, ― говорил я себе, ― и не нагрянуть в Свердловск этой же осенью? Но почему осенью?.."

Хлопнули форточки, заколебались шторы, зашуршали на тумбочке листочки бумаг. Захлопывая двери, я увидел безногого соседа ― тот торопливо, испугавшись ветра, покидал свой НП на соседнем балконе.

"Почему не летом? А если двинуть, скажем, следующим же рейсом? На недельку ― не более..."

За окном застонали деревья. Напротив громко щелкнуло ― это племянник, возможно, под впечатлением надвинувшейся непогоды, счел неуместной музыку.

А вчера, в это же время вот так же резко, на самой кульминации, оборвалась музыка ― позвало любопытство ― я вошел в комнату племянника: тот сидел у проигрывателя, углубившись в свои размышления.

― Папа, хорошо, что ты здесь, ― сказал он, подсел на краешек дивана и после небольшой паузы продолжал:

― Я сейчас скажу такое ― ты только не падай. Наберись терпенья ~ выслушай. Дело в том...

― Ну.

― Я принял решение бросить учебу в школе.

― Учебу?

― Не учебу вообще ― конкретно учебу в конкретной школе. Вот ты и разволновался ― так и знал...

― Что потом? Планы?

― Я отнес документы в училище.

― Какое?

― Художественное. А после училища во ВГИК.

― Значит, решил не сейчас.

― Да, не сейчас. Не хотел беспокоить. Только скажи ― ты сразу принимаешься за таблетки, ― сказал он, а затем, переждав довольно долгую паузу, добавил: ― Пойми, после всего того, что произошло, я не могу вернуться в школу,

― Почему? Ты "после всего этого" проучился в школе более года.

― Тебе не понять. Я так думаю, папа, ― конечно, заявление племянника было подобно маслу, подлитому на раскаленные головешки, ― я поступил неправильно, не посоветовавшись с тобой. Знаю, что ты подумал ― хочешь скажу?

― Любопытно.

― Мой поступок безрассуден, легкомыслен, смешон ― так?

― Продолжай.

― Что ты огорчен не только из-за моего решения бросить школу ― тебя удручает мое намерение пойти по твоим стопам, да?

― Продолжай.

― Что хватит с Исмаиловых и твоих мук в кино...

― Дальше.

― Что в кино ― тут, у нас, ― жестокая конкуренция, борьба на выживание; что ты ничего за свою жизнь в кино не создал стоящего. Что у тебя нет ни машины, ни дачи, ни сбережений, а вот у твоих родственничков, обыкновенных трудяг, есть и машины, и дачи, и сбережения; что фестивали, премьеры ― для немногих. Что в кино недостаточно одного таланта, что для подавляющего большинства кино ― миражи, розовые облачка...

― Ты не любишь свою школу?

― Это не имеет значения, ― сказал племянник и после небольшого раздумья поправился: ― Сейчас уже не имеет значения, ― и еще после маленькой паузы, повертев в руках пластинку, продолжал: ― Ты считаешь, папа, я поступил неправильно?

― Вот это действительно не имеет значения, ― сказал я, поднимаясь с дивана, взглянул внимательно ему в глаза, ― во всяком случае в нашем положении с тобой. Что ж, миражи так миражи! А впрочем, может быть, нет, что нам кажется миражом ― вовсе не мираж?..

Я видел из окна, как гнулись деревья, как вверху над серой пирамидой домов с усиками антенн ползли, сталкивались и ломались тучи ― казалось, что под напором ветра они должны были исчезнуть, дождь, ожидавшийся с минуты на минуту, мог так и не состояться.

"Лечу! Но как с билетами? Позвоню... Да, с билетами в порядке! Сценарий? Договор? Подождут недельку... Выкручусь ― бывало и не такое. Лечу!"

Дождь состоялся-таки. Правда, за полночь, уже в безветрие, он мелкой дробью заплясал на подоконнике, на крыше. Я приоткрыл двери на балкон ― в квартиру нахлынула свежесть.

Потом я лежал с открытыми глазами, всматриваясь в темень за окном, слушая шумы. В полночь пришло знакомое. Я увидел ― во сне ли? наяву ли? ― берег, накаты волн о крутые берега. По галькам босоного и неуклюже ступал бесштанный, с ссадинами на коленях малыш с выбритой головой, с клоками волос, не то по небрежности, не то по неумелости домашнего парикмахера оставленными над ушами, на затылке, на лбу ― неужто я? Вот розовые полосы царапин, ступни, объеденные глиной с пылью ― ну да, конечно, я ... Земля, каменистая и жесткая, в сазах и облепиховых зарослях, с озером, в обрамлении гор ― не догадывался тогда (да и возможно ли было догадаться!) что это был кусок огромного, плотного мира, в который я тогда входил. Я смотрел и запоздалым сознанием благословлял шаги малыша. Заодно и камни, некруто сметанные озерной солью. Островок синей куги на кромке пляжа, по ту сторону, где он переходит в болото. Лягушат, кинувшихся врассыпную. Муравья, непринужденно легко одолевшего купол окатыша. Теплые камни, щекотно полоснувшие ногу...

Но что шумно рассекло воздух?! Сверкнуло тяжело и устрашающе?!

Вскидываю голову. Замираю.

Выкрикивая что-то злое ― наверняка заклятину ― надо мной кружатся птицы.

Чайки!