Колыбель в клюве аиста

Неподалеку виднелись верхушки молодых тополей. Тополя, освещенные светом из окон, под напором ветра покачивались ― одни сгибались в направлении ветра, другие, напротив, разгибались, выпрямляясь. В молоке жидкого облака изредка и коротко пробирался свет то одной, то другой звезды.

― "Я помню ночь и запах розы..." ― старательно тянул мужской голос, заточенный в желтую пластинку.

― Слушай, Додик, ― говорил мне Жунковский, растроганный и благодарный, ― приезжай в Свердловск. У меня есть великолепная палатка. Польская. С тентом. Умрешь ― не увидишь палатки лучше. Возьмем картошки, прихватим удочки и поживем в удовольствие ― остальное пусть катит на фанерном самолете! У меня замечательная жена. Если бы ты видел, как она готовит! Впрочем, тягаться ей с искусством твоей половины трудно, но наш фирменный суп ― не спорь, не спорь! ― отменный. Отсюда можешь заключить, что я дурак, зацикленный на быте...

Ночною мглою спит Неаполь...

...Лишь только шлюпка рыбака...

Лишь только шлюпка в открытом море

Расправила, расправила паруса...

― И ты, Додик, дурак, не обижайся. Оба мы дураки. Правда, тебе до меня далеко, но все равно ты дурак. Я великий, ты ― поменьше. И очень жаль, что нет фанерного самолета...

3

"ЖУНКОВСКИЙ С ЛЯГУШКОЙ". В болотной луже, в зарослях куги, стоит пацан. Жунковский. Он держит в руках маленькую зеленую лягушку...

А вот дворник знахаря, где на проволочке перед избой висят такие же лягушки, только высушенные, похожие на побуревшие листья тополя...

Как-то, проникнув ночью в класс, ― было это в начале осени, в первый послевоенный год ― мы напихали этих лягушек в стол ненавистной учительнице ― отношения с ней у нас с Жунковским смахивали на откровенное противоборство. Та выдвинула ящик в столе, побледнела, долго не могла прийти в себя, но очухалась, прошептала:

― И-и-исмаилов... лягушки...

Никто в классе, кроме нас с Жунковским, сначала ничего толком не понял, что имела в виду учительница под этим "И-и-исмаилов... лягушки..."

― Исмаилов! Жунковский! Ваш почерк! Сейчас же!.. ― воскликнула учительница, указывая на дверь.

Отпираться глупо ― мы покорно направились к выходу.

― Нет! Стойте! ― передумала учительница. ― Сначала уберите гадость! Да! Да!

Жунковский под восторженный визг девочек и хохот мальчишек извлек за лапу лягушку, демонстративно сунул ее за пазуху. Следующую, явно бравируя, но в действительности превозмогая отвращение, сунул в карман уже и я. Жунковский отправлял за пазуху лягушек одну за другой, набивались болотными тварями и мои карманы. Покидали класс мы знаменитостями.

― Вон! Вон! ― слышался вслед голос оскорбленной учительницы...

Мы в тот день еще долго ходили с лягушками за пазухами и в карманах, извлекая их самым неожиданным образом ― люди, хватаясь за сердце, шарахались в ужасе, любопытствовали ― словом, то был триумф полный.

Наловили мы лягушек, однако, не из-за того, что хотелось напроказничать в классе. Отнюдь. Лягушки собирались для брата. Дело в том, что не прошло и недели после возвращения с войны, как его проняла какая-то непонятная хворь, как будто бы не связанная с фронтовыми ранами. Лекарства не помогли, силы больного таяли на глазах, и тогда отец, посоветовавшись с аксакалами, свез больного к знахарю, в Егорьевку. Знахарь-то, осмотрев брата, и решил лечить его... зелеными лягушками, вернее, бульоном из лягушачьего порошка. Использовал он, правда, и другие средства...

Я как-то стоял у лежанки брата в сумрачной избушке знахаря.

― Слушай, Дауд, ― сказал брат, отхлебывая из пиалы, ― нет сил. Гляди, кормят чем! Меня тошнит от одного упоминания о лягушках! ― он выплеснул на глиняный пол содержимое пиалы, буроватую жижу. И присмирел вдруг. Я обернулся, невольно вздрогнул ― сложив руки за кушак, у порога стоял старик.

― Как можно? ― произнес старик укоризненно. Он взял из рук брата пиалу, налил такую же жижу и, прошептав не то молитву, не то заклинание, протянул ее снова больному. ― Вон сколько заразы утаилось в теле ― пей. И будь терпелив, сынок.

Брат, превозмогая отвращение, маленькими глотками осушил чашу.

― Вот! ― похвалил знахарь. ― И лежать, лежать. Даст Бог, образуется, будем надеяться на Бога.

Брат повернул голову ко мне и сказал коротко:

― Все понял, Дауд?

Я кивнул утвердительно головой, хотя нелегко было определить, кого должен был я понять: его, брата, или знахаря? Потом брат попросил поправить подушку, и когда я наклонился над ним, он, незаметно подмигнув, прошептал:

― Выручай.

Я, признаться, не вполне понял его просьбу.

― Ты и не догадываешься, на что он намекал? ― Удивился Жунковский, выслушав мой рассказ о поездке в Егорьевку. ― Бежать ему надо. Чем скорее, тем лучше. Нам бы лошадей и телегу...

Мы замолкли, соображая, хотя с самого начала было ясно, что и то и другое возможно добыть у Сабитахуна ― иных шансов не виделось.

Сабитахун, старик медлительный, добродушный, нередко ленясь, просил нас, мальчишек, накосить ему свежей травы.

Но на этот раз Сабитахун вдруг заколебался ― предложение о помощи ведь исходило от нас.

― Объездчик застукает, ― сказал Сабитахун по-русски, ― косу отберет.