Колымская повесть

Я помог бабе Мамме поставить ярангу, нарубил дров и, не дождавшись обеда, ушел искать корякское стойбище.

Вдоль Омолона пробита широкая тропа. Там, где почва мягче, она чуть ли не в колено глубиной, словно здесь прошел одноколесный трактор. Такие тропы прокладывают только очень крупные звери.

Поэтому я шел как можно осторожнее, опасаясь влететь прямо в лапы медведю-великану. Правда, пастухи утверждали, что эти звери до того громадны и неуклюжи, что не могут бегать, а только ходят, да и то очень медленно. Оно как будто и не плохо, но кто знает, правда ли это? Может те, кто видел, как бегают медведи-великаны, уже не могут рассказать об этом?

Кроме того, у меня таилась надежда увидеть снежного человека. Места здесь глухие, тихие. Дичи сколько угодно. Где ему еще жить?

Ни медведя, ни снежного человека я в этот раз не встретил, зато видел плавающего зайца. Он таился где-то неподалеку, услышал мои шаги и, хотя со всех сторон простиралась глухая тайга, побежал к реке. Там без раздумья плюхнулся в воду и направился к дальнему берегу. Плыл он довольно быстро, высоко вскинув голову, на которой торчали похожие на палки уши. Добравшись до берега, заяц отряхнулся, и тут же исчез в кустах. Я свистнул вслед зайцу, что вот так запросто переплыл величайшую северную реку, и отправился дальше.

Когда, наконец, за очередной излучиной показались пастушье стойбище, я вдруг наткнулся на оленью упряжку. Она стояла около дымящегося на берегу костра, рядом сидел мужчина и что-то ковырял ножом. То ли он слишком увлекся, то ли здесь вообще так принято, но он даже не поднял голову, узнать, почему вдруг заволновались запряженные в нарты олени? Я подошел совсем близко и поздоровался, как учила баба Мамма:

— Амто!

— Амто етты! — ответил он и принялся внимательно и вместе с тем несколько удивленно рассматривать меня. Наверно с таким же любопытством глядел на него и я. Было мужчине лет сорок. Одет он довольно пестро. На голове увешанный низками бус малахай, на плечах расшитая бисером и кусочками нерпичьего меха кухлянка, на ногах обыкновенные резиновые сапоги-болотки с подвернутыми голенищами. Лицо мужчины загорело донельзя, а вот глаза светились такой голубизной, что им, наверное, завидовала не одна девушка.

Мужчина протянул мне руку, приветливо улыбнулся и быстро заговорил на непонятном языке.

— Не понимаю, — виновато развел я руками.

— Так бы и сказав, — проговорил он и еще раз улыбнулся. — А то прывитавсь по-коряцькому, я и подумав, що розумиеш по-ихнему. Ты из чэтвэртои? Нам по рации казалы, що ось-ось пидкочуетэ. Мэнэ Пэтро звать. Ты мабуть голодный? Сидай чай пыть.

Петр покопался в лежащей на нартах сумке, достал кусок вареного мяса и половину лепешки. Кружка, закопченный донельзя чайник и начатая пачка сахара стояли на камнях рядом с костром. Положив мясо и лепешку прямо на эти камни, Петр вытащил из висящего на поясе чехла большой нож и передал мне. Затем снова устроился возле костра, ловко подвернув под себя ноги. Мне не усидеть так и десяти минут, а для аборигенов это самая излюбленная поза. В таком виде пастух может даже вздремнуть. Это потому, что в яранге или палатке иначе и не усидишь. Тесно, стульев-кресел нет, диванов, тем более.

Петр подбадривающее подмигнул мне и, наклонившись, принялся ковыряться в маленькой костяной штучке, чем-то напоминающей птенца голыша. Из отполированной до блеска головки птенца торчал острый клювик, а в кургузом брюшке угадывалась отверстие. В этом отверстии застряла деревяшка, и Петр выковыривал ее узким, словно шило ножом, помогая себе при этом зубами и языком.

— А что это? — поинтересовался я, прожевав кусок мяса.

— Ченки. Вернее, калакал, — поправил себя Петр. — Если дословно перевести — «чёрт на чёрта». Когда по тундре едешь, черти из-за кустов выскакивают, принимаются шустрить впереди оленей и кружить им головы. Могут так закружить, что олени все нарты перевернут и запутаются в постромках рогами. А калакалом эту чертячью компанию шуганешь — сразу кто куда. Особенно, если «носик» кровью вымажешь. Удирают, аж кусты трещат.

Наконец Петр выковырял деревяшку, продул отверстие, посмотрел сквозь него на солнце и вставил новый прут. Помахал прутом в воздухе, проверяя, надежно ли сидит калакал, и принялся привязывать его суровой ниткой. Работал Петр аккуратно, каждое его движение было до того выверено, что, казалось, колечки сами укладываются на прут, Петр только придерживает нитку.

И тут я обратил внимание на вырезанную ножом надпись на пруте: «Дорошенко». Эта славная фамилия запорожских казаков довольно распространена у нас на Украине. Даже песня такая есть:

«Попэрэду Дорошенко
Вэдэ свое вийсько,
Вийсько запоризькэ
Хорошенько-о-о!»

— Это вы: Дорошенко? — спрашиваю нового знакомого. Тот поднял глаза:

— Конечно я. А что здесь такого? Все интересуются, и все удивляются.

— Так вы не коряк?

Петр хитро улыбнулся, почесал затылок: