Колымские рассказы

— Марья Николаевна, — выговорил он, наконец, — хотели наши дороги сойтись да не сумели. В этом лесу разошлись в разные стороны… Попрощайся же со мной теперь, пока люди не видят!.. Все равно, раз’едемся, не увидимся больше! — голос его дрогнул.

Девушка подошла и положила ему руки на плечи.

— Прощай, — сказала она, — будь мне как брат, а я тебе — как сестра… Не поминай лихом!

Она обняла его за шею и, пригнув к себе, поцеловала его в губы. Потом оттолкнула его руку и пошла назад по дороге, направляясь к городу.

Рыбковский смотрел ей вслед, пока она не скрылась между кустами, потом подошел к скамье, упал на колени и приник головою к твердому дереву. После того, поднявшись на ноги, он повернулся и направился по тропинке, огибавшей озеро и уходившей в корявый лес, заполнявший все пространство между озером и рекой.

Рыбковский вернулся домой перед рассветом. Прошатавшись в лесу несколько часов, он решился предпринять поездку в челноке на ближайшую рыбачью заимку, но для этого ему нужно было сделать несколько приготовлений. Он рассчитывал застать Беккера в постели и избавиться от его расспросов, но, к его разочарованию, Беккер еще не спал. Он сидел у единственного стола избы и чинил штаны.

— Что с тобой? — невольно спросил он, увидев осунувшееся и как будто постаревшее лицо Рыбковского.

Рыбковский прошел вперед и уселся на кровати.

— Она говорит, чтоб я уехал, — пояснил он без обиняков.

Беккер опустил иглу.

— Что ж? Правда! Тебе уехать следует! — подтвердил он.

Рыбковский не отвечал. Он облокотился на стол, опустив голову на руки, и, как будто, думал о чем-то.

Беккер окончательно отбросил штаны и прошелся по комнате.

— Перестань нюнить! — сказал он сердито. — Что ты за баба! Да и баба лучше тебя…

Ответа не было.

— Откуда вы только беретесь? — продолжал он с негодованием. — Кажется, чтобы достигнуть гиперборейских пределов, нужно иметь душу довольно мозолистую, а у вас кисель какой-то, студень, черт знает что!..

Рыбковский не оборачивался и, кажется, даже не слушал.

— Или вы помешались?.. Или на вас поветрие напало?.. — продолжал говорить Беккер так же сердито. — О чем думали, к чему стремились, все вы забыли… Думаете только о собственной особе…

Рыбковский не отвечал, но плечи его внезапно начали вздрагивать. Упреки Беккера имели, впрочем, больше основания, чем его собственные недавние упреки, вызвавшие слезы Марьи Николаевны.

Беккер тотчас же смягчился. Он подсел к нему и положил руку на его плечо.

— Ну, полно, Сенька, — заговорил он совсем другим тоном, — на что это похоже? Разве тебе больше думать не о чем? Ведь, перед тобою, можно сказать, дверь готова открыться. Тебе придется начинать новую жизнь. Думай лучше о ней, а не о здешних дрязгах и мелочных волнениях.

Рыбковский поднял голову, оторвавшись от стола. Не только мысли, но и слова Беккера совпадали с тем, что недавно он слышал из других уст.

— Обойдется, — сказал он, — это я так!

Но, выговорив эти слова, он крепко стиснул зубы, как будто удерживая готовый сорваться вопль.

— Вспомни, — продолжал Беккер, — какие мы были, когда сюда приехали. Ведь, мы люди были, а не эдакие себялюбивые тряпки. Мы жили не в себе, а вне себя, интересами людей, а не первобытных инстинктов…

Рыбковский слушал молча, но уже не отвертывал лица.

— А теперь погляди-ка! Старую краску как дождем смыло… В пять-шесть лет все испарилось… Только эгоизм остался, да и эгоизм какой-то дешевенький и ни на что не способный… «На жизненном пиру нам прибора не достало!» — продолжал Беккер, вспоминая отрывки какого-то автора. — Разве это новость? И разве хорошо на старости лет тесниться к столу вместе с лакеями и поднимать крик: «Дайте и мне кусок пирога! Я еще не закусывал».

Голос его опять обострился. Это был ригорист, сохранивший без изменения все мечты своей юности, и, сталкиваясь с распущенной разочарованностью других старожилов, он обливал ее потоками желчных сарказмов.

— Встряхнуться надо! — продолжал он мягче. — Можно ли вывезти с собою такую душевную слякоть? Стряхни с себя пыль десятилетней неопрятности! Уйди отсюда и думай, что вся эта жизнь была кошмаром. Очнись от него и попытайся воспрянуть духом!

— Это легче сказать, чем сделать, — отозвался Рыбковский.

— Ну, так говори хоть! Обманывай себя!.. Что толку ныть? И без тебя много нытиков. Целые поколения залезли в глухой угол… Что вам нужно? Жить вы хотите, вы еще не жили? Ну, так не будьте кислятиной, черт вас возьми! Боритесь с жизнью, завоюйте свою долю! К черту ваши иеремиады! Идите в толпу, туда, где людей больше! Теснитесь, работайте, пробивайтесь вперед!

Он весь выпрямился, бросая свои энергические фразы как бы вызов orbi et urbi[7] и подчеркивая их характерными жестами десницы. Этот неисправимый идеалист как будто заматорел в своей упрямой бодрости. Проходившие годы не изменяли его судьбы, но не могли ничего изменить и в его настроении. Люди приезжали на его глазах, раскисали, падали духом, потом уезжали, а он оставался все таким же непоколебимым.

Рыбковскому стало легче. Он чувствовал себя так, как будто побывал под холодным душем.