Колымские рассказы

Весна наводит человека на счастливые мысли. Я нашел где-то в нашем неистощимом складе тонкую гуттаперчевую трубку и, закруглив ее ножом, сделал при помощи обрывка проволоки подобие инструмента, который доктора называют катетером.

Учиться вводить его мне пришлось над Хрептовским in corpore vili[16]. Он не верил в успех и капризничал, тем более, что каждая попытка причиняла ему жестокую боль, но я не унывал и в конце концов добился своего. Через две недели, на зло Нимейеру, все раны и свищи начали подживать. Потом наступил возврат болезни, необыкновенно жесткий, с новым огромным абсцессом, который был больше всех предыдущих. Доктор, которому я рассказывал потом подробно весь ход болезни, говорил мне, что на основании многочисленных примеров в медицине установлено, что в девяти случаях из десяти такие абсцессы вскрываются в одну из внутренних полостей, приводя за собой неизбежную смерть. Быть может, болезнь Хрептовского потому именно составила исключение, что она и протекала вне правил не только медицины, но и вообще цивилизации, в глубокой грязи и нищете полярного варварства.

Как бы то ни было, но после того, как окончился последний возвратный приступ, язвы Хрептовского стали подживать еще быстрее, появился сон, аппетит, и через три недели, к нашему и своему удивлению, он мог подняться на ноги и пройтись по комнате, хватаясь за стол и стены. Еще через две недели Хрептовский перешел через дорогу и впервые появился в Павловском доме. Ему устроили такую овацию, какой не запомнит наша колония за все время своего существования. Староста немедленно об’явил амнистию всем жиганам за забранные вперед завтраки. За обедом не было порций, и еда отпускалась в неопределенном количестве. Вечером были ржаные пироги с начинкой из конины, плававшие в растопленном конском жире, ибо конское мясо в Колымске вообще больше в ходу, чем коровье, и достать его легче. После ужина неизвестно откуда появилась даже водка, ужасная, неочищенная сивуха, насквозь пропахшая сивушным маслом, каждая бутылка которой продается на Колыме по три рубля. По глотку на брата было достаточно, чтобы прийти в самое восторженное настроение. Собрался наш домашний оркестр: две скрипки, флейта и гармоника, и начался импровизированный бал, продолжавшийся еще долго после того, как воскресший мертвец был отведен на покой. Женщин не было, но этим никто не смущался, и пары весело кружились по зале. Кто повыше, — были за кавалера, а кто пониже — за даму.

Больше, впрочем, плясали трепака, в чем у нас были большие искусники, и круглый танец, род хоровода ведьм на шабаше, где участвовали вместе все желающие, сколько бы их ни было.

Под нашим равнодушием таилось, в сущности, глубокое и горячее сочувствие друг к другу, но нужен был какой-нибудь выходящий из ряда вон случай, чтобы оно всколыхнулось и выступило наружу из-под обычной суровости, одевшей снаружи наше сердце и речь.

Забавно было видеть, как после выздоровления Хрептовский ходил из дома в дом, рассказывая о своей болезни и показывая in natura, как и где она излечена. Он, повидимому, был убежден, что мельчайшая подробность всего этого чрезвычайно интересна для любого из людей, живущих на земном шаре. Еще забавнее было то, что слушатели принимали его рассказ снова и снова с тем же неослабным вниманием и без всякой улыбки следили за его наглядными свидетельствами.

В настоящее время Хрептовский уже окончил свой искус и уехал в середине лета верхом и в самом цветущем состоянии здоровья.

Болезнь пошла ему на пользу, он похорошел, поздоровел, раздался в плечах и даже будто стал выше. И он так торопился, что даже ужасное летнее путешествие из Колымска в Якутск, вечно на коне и вечно по конское брюхо в грязи, не испугало его. Он поедет прямо в Америку, к своей Цецилии…

Итак, Хрептовский уехал, как уезжают все, чей искус был короток. Мы с Барским и еще несколько других должны оставаться дольше. Но я не унываю и знаю, что каждый определенный срок имеет свой конец, и в утешение себе все повторяю свою новую пословицу о человеческой живучести:

«Все люди бессмертны. Кай человек, — следовательно, Кай бессмертен».

С.-Петербург, 1899 г.

Елка

Крутой мороз стоял над городом Среднеколымском. Полярная земля закостенела под снегом, отдав последние искры тепла пронизывающему, холодному воздуху. Лесной клин, бесцеремонно втиснувшийся между «Голодным Концом» и церковью, застыл, как заколдованный. Деревья стояли, изнеможенно простирая по сторонам черные сучья, отягощенные тяжелыми снежными хлопьями, и как будто не смели пошевельнуться, чтобы не нарушить заклятия зимы. Даже небо, сиявшее бесчисленными тысячами звезд, дышало холодом и неподвижностью; только на севере полоска бледного сияния, мерцавшая в дымке розоватого тумана, каждый раз капризно изменяла свои очертания, и в ее глубине струилось что-то смутное, но живое.