Колымский котлован. Из записок гидростроителя

— Отшельники, — донесся с порога, низкий густой голос. Пригибаясь, гость снял шапку из дорогого меха. Мы познакомились.

Он и на самом деле был седым, но лицо молодое. Остроносые ботинки, змеиной окраски носки. Он прошел к столу неуклюже, на кривых ногах.

— Аромат-то какой, — потянул носом. — Но чай не моя стихия. Приглашают на коньяк.

— Сегодня без меня, — ответила хозяйка, — устала, с ног валюсь.

— Пощадим? — обратился ко мне Седой.

— Пощадим.

После стакана чая, нескольких общих, ничего не значащих фраз мы вышли во двор.

— У нас два ресторана — «Драга» и «Мечта». Пойдем в «Драгу», там хоть сносно кормят.

Свободных мест не было, но официантка встретила Седого приветливо, провела нас за отдельный столик — «служебный». Посетители раскланивались с Седым, он отвечал охотно, но сдержанно. Мне бросилась в глаза его привычка: броском головы откидывать упавшие на лоб волосы и щурить широко поставленные темные глаза. Глубокие морщины, похожие на запятые, очерчивали большой рот. Он чуть заикался, и это ему тоже шло. Разговаривали свободно и легко, как старые знакомые.

Мой новый приятель оказался старожилом города, долго работал в разведках, теперь перешел на ЛЭП. В Дражном — по причине личных обстоятельств и получки. Седой провел пальцем по кромке фужера, как бы проверяя на устойчивость мою нервную систему, и предложил:

— Хочешь, покажу исконного добытчика? Он открыл «Незаметный».

— Хочу.

— А ты действительно никогда не видел золота, так сказать, в первозданном виде? — спросил он меня.

— Не видел.

— А вот глянешь на добытчика и сразу представишь. Идем. Заверните-ка нам на дорогу конфет и пару плиток шоколада, — попросил он официантку.

Рассчитались и вышли из ресторана.

Дражный плавал в синей дымке. Главная улица, утыканная закоченелыми тополями, была полна народу — кончился последний сеанс в кинотеатре «Самородок».

Мы прошли Октябрьскую и сразу оказались на окраине города. Потянулись вдоль ручья вросшие в землю хибары. Шурша галькой, мы карабкались по отвалам, вверх по ключу.

— «Незаметный», — пояснил Седой.

Действительно, с насыпи едва заметно поблескивала внизу полоска воды.

— Здесь когда-то добывали красное золото, — покашливая, рассказывал Седой. — А когда ключ отработали, поселок переименовали в город. Можешь любить и жаловать.

Седой шел, или, вернее, лавировал по кромке отработки. Его фигура палкой маячила передо мной. Он угадывал шурфы и умело обходил их. Я двигался за ним, но в один шурф все же чуть не свалился.

— Иди след в след, как волки ходят, — посоветовал новый приятель.

Наконец мы подошли к строению неопределенной архитектуры. Седой постучал щеколдой. Я прикинул: можно свободно дотянуться до печной трубы. Послышался лай собаки.

— Губернатор, на место! — крикнул Седой и шагнул за плетень.

Дверь хибары была не заперта. Седой чиркнул спичкой, в сенцах было пусто. Мой спутник постучал ногой в боковую низенькую дверь. Никто не отозвался, но через минуту дверь отворилась. За порогом стояла маленькая сгорбленная старушка.

Седой обнял старушку, расцеловал.

— Как старый? Здоров, бабка Ульяна?

В избе пахло сыростью и щами.

— Еще господь не прибрал, милый. Но плохой совсем, никудышный сам-то. Да ты садись. Седой, и ты тоже. Простите меня, старую, совсем выжилась. Людей принять не могу честь честью. Разболокайтесь. А ты, сынок, совсем забыл, глаз не кажешь. — И она подсела к Седому на скамейку. — Окочурюсь, и знать не будешь. — Бабка Ульяна улыбнулась. И стала привлекательной маленькой старушкой. — Рада я тебе. Да ты какой красивый, дай разгляжу.

Я осматривал это убогое жилье, чувствовал трудную долю людей и не мог понять, зачем я тут, в этой перекошенной, на подпорках избе. Ходики, криво посаженные, хлестко отмеряли время. Седой поставил на стол водку, угостил бабку шоколадом.

— Пошто всякий-то раз гостинец, а мне и нечем кусать. Зуб на зуб не попадает, один с одной стороны и ползуба с другой.

— Дорогая, ты моя бабка Уля, да тебе давно полагаются золотые!

— Что ты, что ты, милый, — замахала руками бабка. — Скус-то какой от него. Железо да железо, только и есть, что красное. Ой, господи! — спохватилась старуха. — Щти-то! Совсем обеспамятела! Да надо и старика звать. Не позови — богу душу отдаст, а не вылезет.

Бабка Уля постучала ухватом в половицу. Где-то далеко, глухо отозвалось. Она достала из печи чугун, поставила на шесток. Руки ее, похожие на куриные лапки, — тряслись. Внизу под полом что-то заворочалось. Седой загадочно посмотрел на меня. Половица поднялась, просунулась лохматая бело-серая мокрая голова. Я оторопел. Седой не шелохнулся.

— Старуха-а! — прохрипела голова. Бабка Ульяна с проворством кошки бросилась в куть, вернулась с кружкой и прытко сунула ее под половицу. Голова высунулась побольше и проглотила содержимое. Этим временем старуха заготовила намазанный горчицей ломоть хлеба. Но голова лишь понюхала хлеб и снова исчезла под полом. «Не привидение ли?» — подумал я.

Но Седой снова постучал и крикнул:

— Гости пришли, папаша!