Кома

Николай понюхал ладонь, – не пахло ничем, кроме тепла и пота. Скорее копоть, чем графит, – последний на ощупь более скользкий и менее жирный. Вот и ещё одна непонятная и пугающая невозможностью интерпретации деталь. Намёк.

Если первая булавка торчала в деревянной панели, расщепив её в точке укола на пару миллиметров вглубь на микроскопические белые занозы, – то вторая была вплавлена в край кнопки звонка. Скорее всего – нагрели на зажигалке. Любую из этих булавок подошедший к двери человек увидел бы сразу, – вне зависимости от того, собирался ли он пользоваться ключами или позвонить. Остановившись, он увидел бы и вторую. Хорошо, что их не нашла мама, – она бы сильно испугалась, как испугался бы, увидев такое, любой нормальный человек. Скорее всего это и было сделано затем, чтобы напутать. Лучше всего – через родителей. Вопрос: зачем? Если предполагать со стороны, после всего произошедшего, что он очень умный и всё понимает, – то таким напугать сложно. Всё понимающий человек обычно более уверен в себе. А если осознавать, что он зелёный городской доктор, не понимающий в окружающем вообще ничего, и даже не представляющий, что во что-то вляпался, – то это перебор, случайный человек такого намёка просто не поймёт. Значит, – кто-то считает его за фигуру промежуточного веса. Скажем, за неожиданно вырвавшуюся на оперативный простор фланговую пешку, которой остаётся всего несколько ходов до восьмой горизонтали. И булавки, со всеми их намёками, пожалуй, означают какой-то уровень неуверенности в себе, – в противном случае его бы не умничая пристрелили, а квартиру не пометили бы, а сожгли. И получилось у них тоже – средне. Напугали, но совсем не до желания немедленно всё бросить и уехать в подальше от этой двери, – в ту же Самару. «Apres la Guerre», – вспомнил он старое британское выражение на французском. «После войны», в значении «никогда». Глупо получилось. Но всё равно на душе тоскливо, – так что сработало по крайней мере это.

Выдернув вторую булавку из кнопки звонка и внимательно её осмотрев, Николай сломал обе о лестничные перила и неинтеллигентно выкинул их вниз, в пролёт. Показательно, что рассказав родителям о важности соблюдения сейчас осторожности, сам он этого делать не стал. Можно было снова пару дней поночевать по подъездам и больничным отделениям, где дежурили те его знакомые, которые не примут его за окончательно свихнувшегося, но этого не хотелось. Хотя было бы полезно. Но всё равно не хотелось.

Сначала ругнувшись своим мыслям, а затем улыбнувшись, Николай достал ключи и открыл дверь. Дома было темно и тихо, и улыбка с его лица сошла сама собой. Не включая свет в прихожей и не снимая ботинки он сделал несколько мягких шагов и приоткрыл дверь в родительскую спальню. Мама удивлённо воззрилась на него поверх книжки. Отец негромко, с присвистом похрапывал, поэтому и было так тихо, – обычно в это время родители смотрели телевизор даже между рабочими днями.

– Мама, я вернулся, – тихонько сказал он, приоткрыв дверь чуть пошире, чтобы она увидела его лицо.

– Хорошо погулял? – почти не понижая голос спросила мама. Когда отец спал, рядом можно было лупить колотушкой по отбивным – до пяти или шести утра разбудить его было сложно.

– Неплохо, – ответил он, стараясь, чтобы в голосе было побольше юмора. Интересно, разочарована ли мама тем, что девушка не оставила его у себя, а погнала домой на ночь глядя, да ещё в такой поздний час? С другой стороны, и если бы он не пришёл по той же самой прозаической причине, – и это бы тоже девушку в её глазах характеризовало плохо.

Раздевшись и разувшись в прихожей, Николай в носках снова прошёл к родителям в комнату и поцеловал маму в тёплую и мягкую щёку, пахнущую каким-то кремом.

– Я пешком обратно прошёл, – счёл нужным сказать он. – От Литейного недалеко, если через мосты. Дома всё нормально?

– Да, конечно. А у тебя?

– Да и у меня тоже ничего.