Кома

Однако, обезумев ли от коммунального быта, или просто поржавев и обветшав, лифт-инкогнито, на старости лет зажил своей жизнью. Он опускался, поднимался, останавливался надолго или мотался туда-сюда без устали, вызывая у Романюков приступы морской болезни. Безо всяких видимых причин, будто подчиняясь неведомой, и, похоже, враждебной клану Романюков, воле. По коммуналке поползли слухи о якобы виденном кем-то призраке лифтёра, который так ни разу и не запустил лифт (по крайней мере, при жизни). Злые языки (а в коммунальных условиях, таковые исторически численно преобладали) поговаривали, будто призрак лифтёра шастал в дождливые ночи по бесконечным коридорам и закоулкам и наипечальнейшим голосом звал лифт по имени "Гена".

Не исключено, конечно, что подобные слухи происходили из не слишком надёжного источника в зеленовато-бледном лице наркомана Птолемея Шмякина. Комната Птолемея располагалась в тёмных недрах Хромого тупика. Он жил в непропорционально длинном, узком тоннеле, светом в дальнем конце которого служила остеклённая дверь на балкон. Логово Толика Мякиша, как называли наркомана его товарищи по дурманному поприщу, вид имело мрачный и запущенный. Вдоль стен была расставлена многочисленная мебель, оставляя свободным лишь узкий проход-лаз. Шкафы, комоды, бескрайние пыльные книжные полки, хранившие богатую библиотеку, собранную ещё Сергеем Сергеевичем, батюшкой наркомана Птолемея. Сергей Шмякин по профессии был обычным советским инженером, а по призванию – астрономом-любителем. Это хобби занимало поистине центральное место в его жизни. Именно оно сподвигло Сергея Сергеевича дать своему единственному сыну столь незаурядное имя, жизнь мальчику, надо заметить, отнюдь не облегчавшее. Маленький Птолемейчик рос воспитанным, начитанным, хотя и несколько нервным ребёнком. Его тётя Тамара Шмякина, жившая в соседней комнате с тремя детьми и четвёртым мужем, говаривала «племяша Птолемяша по кривому коридору пошёл, да ещё и не в ту сторону». Рано лишившись родителей, Птолемей открыл для себя многие ранее незнакомые стороны жизни, одним словом, пустился во все тяжкие и некоторые особо тяжкие.

Слева от Миши что-то глухо рухнуло, будто уронили мешок с мукой. Миха с опаской заглянул в Хромой тупик, откуда донесся звук, на секунду заглушивший гадкое дребезжание, сотрясавшее слух и нервы несчастных жителей «комы», как местные называли коммунальную квартиру. На изрытом выбоинами и вмятинами полу Хромого тупика лежал, постанывая, Птолемяша, а над ним, сгибаясь от хохота, роняя слёзы, и хлопая себя по тощим ляжкам, возвышалась Дуремара. Дуремарой соседи называли Марину Дурову, разделявшую с Птолемеем жильё и пагубные пристрастия.

– Падшая женщина, стерлядь жёванная, что ржёшь, выдрядь ежовая, думаешь, пал Птолемей и не восстанет, не прострёт свою десницу к твоей ушмыганной носопырке?

Дама, продолжая заливаться хрипловатым смехом, выдавила:

– Я падшая? Сам навернулся, – она опёрлась о стену, обессилив от несколько неадекватного хохота, отдышавшись, продолжила, – куда там «восстанет», блин, десну он… – тут она вновь забилась в истерике.

«Милые бранятся, третий не лезь» – подумал Михаил, внимательно глядя под ноги, обходя Хромой тупик. Пакостное дребезжание приближалось. Двустворчатые двери кухни были распахнуты. Местами на них были видны бесчисленные слои краски разных лет и оттенков. Верхний слой был грязно-жёлтым.

В большой унылой коммунальной кухне, уставленной столами, разномастными табуретами, варочными плитами, отарой холодильников разных размеров с одним обязательным атрибутом – с замком, не было никого, кроме Дрючихи.

В коммунальной квартире счастливо жилось, казалось, лишь тараканам и старухе Дрючихе, также известной как Андрюченко Декадация Ивановна. Создавалось впечатление, что своим долголетием она обязана бесконечным пакостям, козням, сплетням, склокам и сварам, которые бабка Дрючиха организовывала с завидной энергией и энтузиазмом. В данный момент, Декадация Ивановна измельчала в чудовищно огромном блендере какую-то массу отвратительного цвета, смердящую то ли прачечной, то ли авто мойкой, с лёгкими оттенками амбре скотного двора.

– Ну, баба Декада, ну шмель вам в ухо, пять утра, суббота, что ж вам неймется-то, загрызи вас клоп? Уже пол часа как ведьмачите и шапоклячете! – с досадой вспоминая оставленное ложе, прокряхтел Миша.

Бабка Дрючиха, удостоив Михаила лишь мимолётного презрительного взгляда, не вынимая из зубов папиросы, хриплым базарным голосом заорала:

– А тебе-то чего, жертва ветеринара, это у вас, у трубозвонов выходной, у меня «кажный» день – «будень». Дожила бабушка, чтобы «всяка» плесень шелудивая мне «указки строила». Да баба Декада в этой «коме» с сорок седьмого года держит всё, а вот те нате, вылупонь позавчерашняя будет мне выговоры выговаривать!