Команч в октябре

нас свёл передумавший Бог.

Она – это мама, конечно.

У мам на такое чутьё.

А нас лихорадила нежность –

мы длили и длили её…

Твоя это мама, наверно.

Моя не умеет вязать…

Мы были как два пионера,

открывших друг другу глаза

в Рязани, а может, в Казани,

где быть мы никак не могли,

но всё-таки вдруг оказались,

на краешке круглой Земли.

И даже не думала мама,

в каких ты сейчас городах,

но точно уже понимала –

всё стало не так, как всегда.

И женщину рядом с тобою

сумела увидеть она

и что-то такое, такое,

что шло на тебя, как волна.

А раньше ведь не было женщин…

Взглянула, закрыта ли дверь,

и стала вязать тебе джемпер,

поскольку – ну что уж теперь?

4 февраля 2010

Васильевский остров-1980

На острове всё время дует ветер.

Нет, нет, не так. Попробуй объясни…

Под пенье соловьёв осоловейте,

влюбитесь в одинокие огни

неспящих окон – там, в соседнем доме,

когда тоска, и дело к четырём

часам утра, и кажется, что кроме

тоски, ты ничего здесь не обрёл –

на острове, оторванном от суши…

Представьте юность, холод, неуют,

и нет ещё мужей, объевших груши,

и жён, что их всечасно стерегут,

есть только эти линии прямые,

начертанные спятившим Петром,

и есть ночные скачущие мысли,

и есть Havana Club, кубинский ром.

Он на Наличной, в ближнем гастрономе,

копейки стоит: с Кубой мы дружны.

Но что из рюмки можно выпить, кроме

опять-тоски и всей, за всех – вины?..

На кладбище Смоленском по аллейкам

пройдясь, от соловьёв осоловев,

до слёз соскучьтесь по кривоколенной,

из принципа оставленной Москве.

Приходит утро. Шелестенье мётел

под окнами. Конспект в руке зажат.

Представьте это. Нет, вы не поймёте!

Добавьте грусть на кончике ножа,

как будто вас в гондоле укачало

в Венеции, спланированной тут…

Нет, я не объясню. Начну сначала.

Я так начну, что сразу все поймут:

На острове всё время дует ветер…

26 февраля 2010

Застрявший в дверях

А он застрял в дверях и порет ахинею:

какую жизнь, мол, жить – свою иль не свою?

Его пора спасать! Смотрите: он синеет.

Гоните прочь друзей, священника, судью,

не дёргайте его: не вытащить, куда там…

Застрявшему в дверях не нужен эскулап.

Пусть лучше комендант приходит. С интендантом.

Они ему дадут паёк и белый флаг

и выпишут билет – конечно, тоже белый –

мандат собою быть, себя не потеряв.

Он улыбнётся мне – точь-в-точь, как я хотела…

Ведь я его люблю – застрявшего в дверях.

28 февраля 2010

Час Быка

Громко ходики гремят.

Спят кузнечики за печкой.

Между часом и двумя

Бык ступает на дощечку.

Он отважный каскадёр.

Он идёт, слегка качаясь,

через поле, речку, двор,

через голову начальства.

Он не конь и не в пальто,

и не волк в овечьей шкуре.

Потихоньку от Барто

он «бычок» жуёт и курит.

Пусть доска гнила, узка,

он, как парус, счастья ищет.

Это время – час Быка –

красота и темнотища.

У него в носу кольцо

и серёжка в левом ухе.

И летят за ним трусцой

золотые цокотухи.

13 марта 2010

Воздушный шарик

За окном сугробы ещё дышали.

Это было лучшим из наших мартов...

Я лечу по небу – воздушный шарик,

и по мне стреляют из автоматов.

К чёрту вашу жалость и вашу зависть.

Я воздушный шарик, летун-отшельник.

Я воздушный шарик. Я отвязалась.

И теперь летаю с петлёй на шее.

Плачет день: потерян, не знает, где мы,

пахнет дымом, яблоком и корицей…

А любовь, наверно, не та проблема,

о которой можно договориться.

Хорошо ли жизнь доверять Прокрусту,

чтоб её кроил он по лучшим меркам?

Я воздушный шарик. В груди так пусто,

как сегодня пусто без нас скамейкам,

нашим паркам, скверикам и лужайкам…

Я лечу над Сретенкой и Покровкой.

Я такая зайка, я отвязайка.

И лечу с оборванною верёвкой.

6 апреля 2010

Поэт и царь

Я не люблю царей горы. Их крепеньких затылков,

коротких шей, широких плеч… Посмотришь – ясно: царь.

А там внизу – поэт горы. Конечно же, с бутылкой,

в которой плещется чуть-чуть дешёвого винца.

Он будет петь такую гиль перед толпою стихшей –

про боль, любовь, ступени вверх и яблони в дыму…

А на горе сидит мужик, уже всего достигший.

Я не люблю царей горы. Не знаю почему.

5 мая 2010

Человек с разговором

Мне звонит человек с разговором коротким.

В его голосе граммов четыреста водки.

Говорит, что со мной он когда-то был счастлив.

Лет с тех пор миновало едва ли не двадцать!

Это так далеко – словно школа и ясли.

В чём теперь признаваться?

Мне звонит человек из забытого года,

где другие проблемы, одежда, погода,

где другая реклама, и «Время», и «Вести»…

«Ты в порядке? – спрошу я его осторожно, –

Ты сейчас не один? Ты в надёжном ли месте?»

Говорит, в ненадёжном.

Мне звонит человек с разговором, который

неуместен сейчас, как концерт для валторны

в чёрных стенах сгоревшего сельского клуба.

Мне звонит человек. У него ностальгия.

Пошутить? Пожалеть? Оборвать его грубо?

Мы не те. Мы другие.

Мне звонит человек – он парит под парами.

Всё, что он говорит, – совершенно не с нами.

У него в дачный вечер распахнуты створки.

Он сейчас атеист, а тогда был агностик.

Он мне машет рукой из разбитой «пятёрки»

где-то там, в девяностых.

Он один, он на даче и выпил, и звёзды

в небе кружат над ним, как большие стрекозы.

Говорит, что давно на меня не в обиде.

Он мне машет, и жалко уставшую руку.