Команда «Братское дерево». Часы с кукушкой

Ага, значит, это все-таки его мать. А люди судачат, что Длинный ей вовсе и не сын. Давным-давно нашла, мол, его Гога в поле. Хорошо, хоть у нас в команде недоумков нет, чтобы верить такой чепухе. Сколько раз мы куролесили у нее под окном, дразнились: «Горбатая Гога, горбатая Гога!» Она и впрямь была такая: скрюченная, скукоженная, испитое личико с кулачок — ни дать ни взять засыхающее на корню корявое деревце. Никто из сельчан в гости к Гоге не ходил. Жила она на отшибе в скособоченной развалюхе, затерявшейся среди холмов и оврагов, так что издали была видна лишь обросшая мхом и лишайниками крыша. В селе поговаривали, будто бы Гога водилась с нечистой силой. Было ей далеко за пятьдесят, но нам она казалась десятилетней девочкой. Вероятно, поэтому мы и дразнили ее. Но Гога словно не замечала обидчиков, задумчиво проходила мимо, уронив голову на грудь. Мы, бывало, кричим-надрываемся, а ей хоть бы хны. И невдомек нам было: рассердись она, прикрикни, мы бы ей вообще проходу не дали.

Если уж начистоту, до нас доходили слухи, что насмешки сильно ее огорчали. Запершись в доме, Гога втайне от Длинного плакала. Днем ее редко видели в селе, людей она сторонилась. Когда же случалось ей по какой-либо надобности появиться в селе, Длинный неотлучно следовал за ней. Тут мы и пикнуть не смели: кто не знает, что в карманах у Длинного всегда полно камней? Коле уверял, что по вечерам Гога выходила к чешме[2] за водой, а потом шла в церковку. Зажигала свечи и подолгу сидела, покуда однажды ее не прогнал церковный служка:

— Вишь, повадилась всякий вечер в церковь шастать! А потом у нас деньги пропадают. Уж и не знаю, кто их крадет. Чтоб духу твоего здесь больше не было!

— Да разве могла Гога церковные деньги взять? — встревожился я.

— Ничего она не брала, — ответил Коле, — но с тех пор служка не пускает Гогу в церковь. Она, дескать, цветы топчет и свечи непотухшие оставляет, того и гляди, церковь спалит.

— А у Длинного деньги откуда?

— Это он назло служке потихоньку из церкви крадет.

Звонок прервал рассказ учителя. Васе снова толкнул меня коленом:

— Дуй за картошкой! Не сойти мне с этого места, если Длинный нам денег не принес.

Я возвращаюсь с картошкой и по дороге в который уж раз думаю: «Ну за что моя мама невзлюбила Длинного? Чем он ей не угодил? Парень как парень, а уж какой смелый! Пойдем за птичьими яйцами, он заберется на высоченное дерево, куда и смотреть-то боязно, а потом все яйца нам отдает. А иногда насобирает по овражкам дохлых кошек, к шестам привяжет, а шесты те у церковного служки во дворе расставит. Вот умора!»

Отдаю Длинному картошины, взамен он протягивает мне несколько монет.

— Фишки-то покрупней выбирай! — наставляет его Танас — Мало даешь.

Длинный снова роется в карманах. Митре извлекает из портфеля какие-то ржавые замки и связку ключей и, погремев ими над ухом Длинного, назначает бешеную цену. Только на кой ему весь этот хлам, когда в животе пусто? Рассовав картошины по карманам, Длинный понуро побрел восвояси.

— Длинный, эй, Длинный! — окликнул его Митре, но тот даже не обернулся. — Что это с ним сегодня?

— Мать у него хворает. Говорят, ее полевой объездчик побил, — сказал Коле.

— Отец Бузо?

— Он самый. Увидал, что Гога хворост в ивняке собирает, да как рявкнет: «Убирайся прочь! Не будет ведьме дров!» Она ему на это: «Я же ни у кого не краду. Хворосту много, всем хватит». — «Сказано тебе — сюда больше ни ногой!» Выхватил у нее из рук вязанку и разбросал по земле. Гога, хоть и была до смерти обижена, но делать нечего — снова взялась хворост собирать. Тут отец Бузо рассвирепел и так ударил ее палкой по голове, что она, бедняжка, теперь подняться не может.

* * *

Несколько дней Длинный не показывался в селе. Подолгу стояли мы у него под окном, свистели, звали — никто не откликался.

Хоронила Гогу горстка сердобольных соседей. Плакать Длинный не плакал, только пальцы в кровь искусал.

Сегодня в разгар урока неожиданно сильно и тревожно загудел колокол. В класс поспешно вбежал переполошенный сторож дядя Петре и что-то сказал учителю на ухо.

— Пожар, ребята! У объездчика занялся сарай, — скороговоркой выпалил учитель и, поморщившись, словно от внезапной боли, бросился из класса.

За учителем с визгом и криком повалили и мы. Казалось, не прошло и минуты, как мы уже были на месте, готовые хоть сейчас ринуться в огонь. Да где там! Толпа оттеснила нас, умеряя наш пыл. Пламя бесновалось, разом пожрав всю хранившуюся в сарае солому. Объездчик рвал на себе волосы и мычал что-то нечленораздельное. Вокруг бестолково суетились люди, то и дело отскакивая от разлетающихся в разные стороны пылающих балок и дранки. Скоро от сарая ничего не осталось, но огонь еще долго лизал разбросанный повсюду хлам.

Как заведенный метался объездчик между догоравшим сараем и развалюхой Длинного.

— Ах, мерзавец! — вопил он и хватал то одного, то другого за грудки. — Где этот малахольный, я вас спрашиваю? Скрылся, висельник! Ох, и попадись он мне, уж я бы с ним поговорил!

— Да почем ты знаешь, что это он поджег? — недоумевали сельчане.