Команда скелетов

Пялятся на часы.

В воде дороги чисты.

Долго лило – острые струи мелькали.

Когда завершится ливень, останутся лишь глаза – как монетки мелкие.

Останется ложь.

Подумай – стоит стараться?

Вороны – черные.

Вороны эти ученые –

у ФБР на службе.

Вороны – иностранцы, все это очень сложно.

Лица манили, но я обманул их –

я из автобуса выпрыгнул.

Один. На ходу. Без денег.

Там, среди дымных выхлопов, таксист-бездельник поверх газеты измятой прошил меня взглядом, глянул – словно сглодал.

Я – ошалевший, измотанный.

Кану, как камень.

Сверху – соседка.

Ушлая старая стерва, седина – на пробор…

Ее электроприбор жрет свет моей лампы, мне уже трудно писать.

Мне подарили пса:

пятнистые лапы –

да радиопередатчик, вживленный в нос.

Мистика.

Прямо с моста я столкнул пса вниз –

на двадцать шесть пролетов…

Вот, написал про это.

(Ну-ка, назад, проклятый!

Живо – назад!

Я видел высоких людей –

гляди, больше не будет проколов.)

В закусочной пол пел старые блюзы-хиты.

Официантка – хитра:

твердит, что бифштекс солили.

Да мне ли не знать стрихнина!

Горький тропический запах не заглушить горчицей, но – притуши-ка запал, стоит ли горячиться?

От горизонта, от гор ночью пришел огонь.

Видишь, как дым – нимбом –

сереет в небе?

Ночью все мысли смяты, то ли это!

Кто-то безликий – смутный –

по трубам отстойника столько плыл к моему туалету…

Слушал мои разговоры сквозь тонкие стены –

стены вращали ушами, стены дышали, стены давили стоны.

Видишь – следы рук фаянс испачкали белый?

Время стянулось в круг, все это вправду было…

День переходит в вечер, красным горит по сгибу.

Мне позвонят –

я уже не отвечу.

Не телефон – гибель!

Бог посылал грозы –

люди швыряли грязью.

Грязью залили землю, больше – ни солнца, ни зелени, лишь крики боли.

Они научились врываться, у них – винтовки да рации.

У них – ни заминки в речи, им объясняют врачи, как будет эффектнее трахаться.

Прикинь, как сладко:

в лекарствах у них – кислотка, в лечебных свечках – «снежок».

Кто там, с ножом, рвется – прогнать солнце?

Пусть только сунется!

Дорога моя – все уже, дела – не в лад.

Я облекаюсь в лед, не помню – я говорил уже?

Лед ослепляет подлые инфраскопы, слежка выходит за скобки…

Вот – наклонилось к закату индейское лето.

Произношу заклятья, ношу амулеты.

Золою засыпаны залы.

Вы полагаете – взяли?

К черту!

Я ж вас прикончу в секунду.

Я ж вас пошлю за черту –

четко!

Любовь моя, будешь кофе?

…Небо – как кафель, моя усмешка – как грим…

Нет у меня в ходу ни имени, ни выхода и ни входа.

Кто-то стоит, согретый горечью сигареты.

Не помню – я говорил?

Плот

[15]

От Хорликовского университета в Питтсбурге до озера Каскейд – сорок миль, и хотя в октябре в этих местах темнеет рано, а они сумели выехать только в шесть, небо, когда они добрались туда, было еще светлым. Приехали они в «камаро» Дийка. Дийк, когда бывал трезв, не тратил времени зря. А когда выпивал пару пива, «камаро» у него только что не разговаривал.

Не успел он затормозить машину у штакетника между автостоянкой и пляжем, как уже выскочил наружу, стягивая рубашку. Его взгляд шарил по воде, высматривая плот. Рэнди выбрался с переднего сиденья – не очень охотно. Конечно, идея принадлежала ему, но он никак не ожидал, что Дийк отнесется к ней серьезно. На заднем сиденье зашевелились девушки, готовясь вылезти.

Взгляд Дийка беспокойно шарил по воде, его глаза двигались справа налево, слева направо («Глаза снайпера», – тревожно подумал Рэнди) и вдруг сфокусировались.

– Вот он! – крикнул Дийк, хлопая ладонью по капоту «камаро». – Как ты и сказал, Рэнди! Черт! Кто последний, тот тухлятина!

– Дийк, – начал Рэнди, поправляя очки, но этим он и ограничился, так как Дийк уже перемахнул через штакетник и бежал по пляжу, ни разу не оглянувшись на Рэнди, или Рейчел, или Лаверн, но смотря только на плот, стоявший на якоре ярдах в пятидесяти от берега.

Рэнди оглянулся, словно собираясь извиниться перед девушками, что втянул их в это, но они глядели только на Дийка. Ну, пусть Рейчел, Рейчел же девушка Дийка, но на него смотрела и Лаверн – вот почему в Рэнди вспыхнула ревность, заставившая его действовать. Он стащил с себя рубашку, швырнул ее рядом с рубашкой Дийка и перепрыгнул через штакетник.

– Рэнди! – позвала Лаверн, а он только махнул рукой вперед в серых октябрьских сумерках, приглашая взять с него пример и злясь на себя за это: она ведь заколебалась и, возможно, предпочла бы не продолжать. План искупаться в октябре среди полного безлюдья перестал быть просто хохмой, родившейся среди приятной болтовни в ярко освещенных комнатах, которые он делил с Дийком. Лаверн ему нравилась, но Дийк был притягательнее. И черт его побери, если она не готова лечь под Дийка, и черт его возьми, тут можно озлиться.