Команда скелетов

И тень твоих ног – ножницы –

не режет улицу.

Ты говоришь: школьники – фрукты.

Круто!

Взрываемся смехом.

Все наезжают на ягоды –

уж больно мелкие.

Бананы по коридорам стоят патрулями.

Вот к школе мы подрулили.

(Опавшей листвы запах.)

И у тебя в глазах я увидел внезапно персики – у доски, яблоки – на тусовках…

Школьники брызжут соком в припадках тоски.

У груш – торчащие уши, арбузы – такие копуши, сплошь толстяки да мямли, для всех обузы.

Ты – говоришь – ты арбуз, я говорю – да мало ли…

Слова приносят беду.

Я тоже порассказал бы, да вот – не буду.

А мог бы ведь и про то, как парни-арбузы пугаются:

трудно застегивать пуговицы на собственных же пальто;

сливы приходят на помощь…

Я бы сказал – а помнишь, как здесь, вот на этой улице, украл я твое лицо?

Ношу на своей роже, оно изрядно поношено –

в ухмылке растянуто.

Знаешь – мы скоро расстанемся, такой вот мрак.

На улице пусто.

Знаешь, а умирать –

непростое искусство.

Но я-то учусь быстро, конец – близко.

А ты на белом листе напишешь свое имя.

Минуты летят – черт с ними.

Несутся туда, где – между Теперь и Тогда –

смываемся мы с уроков, плетемся по Улице Фруктов –

джинсы в заплатах, где ветер нас оплетает сетью осеннего злата, что, в общем, ужасно банально –

сказал, и сам же не верю.

И чуть подальше сурово ведут бананы последний арбуз опоздавший в высокие школьные двери…

Тот, кто хочет выжить

[34]

Рано или поздно перед каждым студентом-медиком встает вопрос: какую степень шока способен выдержать пациент? Разные преподаватели отвечают на этот вопрос по-разному, но по сути все ответы сводятся к новому вопросу: «Как сильно хочет пациент выжить?»

26 января

Два дня, как буря выбросила меня сюда. А сегодня утром я измерил остров шагами. Да уж, остров! Шириной в 190 шагов в самом широком месте и длиной в 267 шагов от кончика до кончика.

Насколько я могу судить, ничего съедобного.

Меня зовут Ричард Пайн. А это – мой дневник. Если меня найдут (когда!), я смогу легко его уничтожить. В спичках недостатка нет. В спичках и в героине. Того и другого тут с избытком. И оба тут не стоят и ломаного цента, ха-ха. Так что я буду писать. Все-таки занятие.

Если рассказать всю правду (а почему бы и нет? Чего-чего, а времени у меня хоть отбавляй!), так родился я Ричардом Пинцетти в нью-йоркской Малой Италии. Мой отец был итальяшкой старой выделки. Я хотел стать хирургом. Мой отец хохотал, называл меня свихнутым и говорил, чтобы я налил ему еще стаканчик вина. Умер он от рака в сорок шесть лет. Я был рад.

В старших классах я играл в футбол и был, черт дери, лучшим футболистом за всю историю школы. Защитник! Последние два года я играл в городской команде. Футбол я ненавидел. Но если ты чумазый итальяшка из бедного квартала, а хочешь поступить в колледж, то спорт – одна твоя надежда. Вот я и играл – и я получил искомую спортивную стипендию.

В колледже я продолжал гонять мяч только до тех пор, пока мои оценки не дали мне права на полную академическую стипендию. Сначала курсы. Мой отец умер за полтора месяца до вручения дипломов. Подумаешь! Или вы считаете, что мне так уж хотелось пройти через эстраду, чтобы получить диплом, и посмотреть в зал, и увидеть там эту итальянскую морду? Спросите чего-нибудь поинтереснее. И меня приняли в братство. Не в самое элитарное – где уж с такой фамилией, как Пинцетти! Но братство – всегда братство.

Зачем я пишу это? Почти смешно. Нет, беру «почти» обратно. Смешно, смешно, смешно. Знаменитый доктор Пайн сидит на камне в пижамных штанах и рубашке с открытым воротом, сидит на острове таком маленьком, что его почти переплюнуть можно, – сидит и пишет историю своей жизни. А я есть хочу! Не важно. Вот и буду писать историю моей чертовой жизни, если мне так хочется. Во всяком случае, она позволит мне отвлечься от требований моего желудка. Более или менее.

Я изменил мою фамилию на Пайн перед тем, как поступить на медицинский факультет. Мать сказала, что я разбил ей сердце. Какое сердце? Отец еще не успел в могиле остыть, как она уже вешалась на еврея-бакалейщика в соседнем квартале. Если она так уж обожала свою фамилию, так зачем бы спешить сменить ее на Штейнбруннер?