Команда скелетов

Хэл наподдал ей носком ботинка, наподдал со всей мочи, и теперь у него вырвался вопль ярости. Заводная обезьяна пролетела через весь пол, ударилась о стену и осталась лежать неподвижно. Хэл уставился на нее, сжимая кулаки; сердце у него бешено колотилось. Она в ответ лукаво ухмыльнулась ему. В одном стеклянном глазу пылающей точкой отражалось солнце. Пинай меня сколько хочешь, словно говорила она ему, я же всего шестереночки, да колесики, да парочка истершихся рычажков, так пинай меня сколько вздумается, я же не настоящая, а просто смешная заводная обезьянка – вот и все, что я такое, а кто умер? На вертолетном заводе произошел взрыв! Что это взмывает в небо точно большой шар из чертова кегельбана – весь в крови и с глазами там, где положено быть ямкам для пальцев? Это голова твоей матери, Хэл? Ух ты! Здорово прокатилась голова твоей матери! А там на углу Брук-стрит! Смотри, смотри, приятель! Машина мчалась слишком быстро! Водитель был пьян! И одним Биллом в мире меньше! Ты расслышал, как хрустнуло, когда колесо прокатилось через его череп и мозг прыснул у него из ушей? Да? Нет? Может быть? Не спрашивай меня, я ж не знаю, не могу знать, все, что я знаю, это как греметь тарелками блям-блям-блям и кто умер на месте происшествия, Хэл? Твоя мать? Твой брат? Или ты, Хэл? Или ты?

Он снова ринулся к ней, чтобы раздавить, растоптать, прыгать на ней, пока колесики и шестереночки не разлетятся во все стороны, а эти жуткие стеклянные глаза не покатятся по полу. Но в тот момент, когда он был уже перед ней, ее тарелки вновь сошлись в очень тихом блям… когда какая-то пружина внутри подтолкнула последний зубчик… и стенки его сердца, как легкий шепот, будто пронизала ледяная игла, пригвоздив его, охладив его ярость, вновь оставив его на жертву тошнотному ужасу. А обезьяна словно бы знала – такой злорадной была ее ухмылка.

Он подобрал ее, защемив одно плечо между большим и указательным пальцами правой руки, искривив рот от омерзения, будто держал труп. Ее вытертый искусственный мех, касавшийся его кожи, казался лихорадочно горячим. Он кое-как открыл крохотную дверцу чулана и зажег электрическую лампочку. Обезьяна ухмылялась ему, пока он пробирался по всей длине чердака между ящиками, нагроможденными на другие ящики, мимо томов навигационного руководства и альбомов с фотографиями, от которых пахло старыми химикалиями, мимо сувениров и старой одежды, и Хэл думал: «Если она начнет брякать тарелками прямо сейчас и задвигается у меня в руке, я закричу, а если я закричу, она будет не только ухмыляться, она начнет хохотать, хохотать надо мной, и тогда я сойду с ума, и они найдут меня тут: я буду пускать слюни и хохотать будто сумасшедший, я буду сумасшедшим, ну, пожалуйста, Боженька, пожалуйста, добрый Иисус, пусть я не стану сумасшедшим…»

Он добрался до дальнего конца, негнущимися пальцами раздвинул две картонки, опрокинув одну, и запихнул обезьяну назад в картонку «Ролстон-Пурина» в самом дальнем углу. А она уютно прислонилась к картону, будто наконец добралась домой. Тарелки держала наготове и ухмылялась своей обезьяньей ухмылкой, будто все равно в дураках остался Хэл. А он начал пробираться назад, потея, то совсем горячий, то ледяной – огонь и лед, и ждал, чтобы забряцали тарелки, а когда они забряцают, обезьяна выпрыгнет из картонки и побежит за ним, точно жук: механизм жужжит, тарелки грохочут и…

…и ничего этого не случилось. Он повернул выключатель, захлопнул дверцу кроличьей норы и прислонился к ней, тяжело дыша. В конце концов ему немного полегчало. Он спустился по лестнице на подгибающихся ногах, достал пустой пакет и начал аккуратно подбирать острые осколки, зазубренные осколки молочной бутылки, все время думая, что вот сейчас он порежется и истечет кровью до смерти – если это подразумевали бряцающие тарелки. Но и этого не случилось. Он достал тряпку, вытер разлитое молоко и сел ждать, вернутся ли домой его мать и брат.

Первой пришла мама и сразу спросила:

– А где Билл?