Командарм

– Кто-нибудь, найдите, чем его перевязать! Девушка, платок! Дайте, пожалуйста, ваш платок!

Это было последнее, что услышал Кравцов. Невнятица спутанного сознания нарастала стремительно, и в этот момент он уже перестал воспринимать действительность в полном ее объеме.

7

Мутные воды полубреда, в который он иногда всплывал, поднимаясь из омута забвения, в счет, разумеется, не шли. Поэтому врачи полагали, что Кравцов пробыл без сознания почти трое суток. Однако сам Макс сохранил о том времени пусть и смутные, но все-таки вполне доступные сознательному рассмотрению воспоминания. Тем более что позже – путем осторожных расспросов – ему удалось подтвердить почти все факты, фигурировавшие в тех его тягостных «снах». Ему снилась, например, операция. Запах карболки, неразборчивые голоса, то словно бы доносившиеся до Макса сквозь пуховые перины, то гремевшие, как било о звонкую колокольную бронзу. Болезненное мерцание света… врачи в резиновых фартуках… белая маска, скрывающая нижнюю часть лица хирурга… Но высокий морщинистый лоб, круглые очки и угадываемая под марлевой повязкой бородка могли принадлежать только профессору Ладыженскому, который, как позже выяснилось, и оперировал Кравцова. Помнились и посетители… Склянский, Троцкий, Сталин… Эйхе, Тухачевский… И Рашель. Но Рашель была с ним, кажется, все время.

– Доброе утро! – сказала она, когда он открыл глаза.

– По… – Макс хотел сказать «Полагаешь, оно доброе?», но у него не вышло.

– Хочешь пить? – встрепенулась Реш.

«И есть… Впрочем, нет… Есть я не хочу».

– По… – он сделал невероятное усилие. – …це… луй… ме… ня…

– Ну, ты и живучий, Кравцов! – рассмеялась сквозь слезы Реш и тут же его поцеловала.

– Ско… сколько? – спросил он через минуту.

Голос звучал хрипло и слабо. Губы едва двигались. Язык казался опухшим и шершавым.

– Три дня, – сразу же ответила Рашель.

– К… куда?

– В грудь, – она старалась говорить так, чтобы голос не дрожал, но Макс чувствовал ее настроение – она готова была заплакать. – Иван Гермогенович говорит, операция прошла нормально…

– Не п… плачь!

– А я и не плачу! С чего ты взял? Все хорошо, просто отлично! Пуля в грудь, пять сантиметров выше сердца… большая потеря крови…

«Женщины!»

– Конф… ференция… нача…лась? – на такое длинное предложение едва хватило воздуха и сил.

– Вчера, – Реш вытерла глаза тыльной стороной ладони и улыбнулась. – Ругаются, – сообщила она через секунду, предваряя закономерный вопрос. – Других новостей пока нет.

«Ругаются… хорошо хоть не стреляют… пока… Но Стецько сука! Убью гада!»

«Впрочем, – подумал он чуть позже, немного успокоившись и отдышавшись, – он ведь не сам стрелял… А стрелок… что ж, все обстоятельства не учтешь. Риск на то и риск… И да, бывает, что стрелки ошибаются… Этот вот тоже промахнулся».

8

Через несколько дней, когда Кравцов немного окреп и мог уже внятно разговаривать, – а конференция наконец завершилась, – начали приходить гости. Иной раз их было так много, что врачи принимались выпроваживать посетителей, объясняя, что раненому нужен покой, но убрать из палаты Кравцова членов Политбюро не решился даже профессор Ладыженский. В 1925 году такие вещи понимали уже и беспартийные специалисты.

Однако первым к начинавшему выздоравливать Максу пришел Генрих Эйхе.

– Выглядишь хорошо, – сказал он с легким, едва проступающим в речи латышским акцентом.

– Я не женщина, мне льстить не надо, – огрызнулся Кравцов, чувствовавший себя на редкость погано.

– Ладно, – не стал спорить Генрих. – Ты выглядишь отвратительно, и это немудрено. Так лучше?

– Один хрен. Считай, что фуршет закончен. Объявляются танцы.

– Стрелок никому не известен, – переходя на деловой тон, доложил Эйхе. – Документы поддельные, выданы на имя Герасимова Ивана Демидовича. Якобы командирован из Сибири, якобы оперативный работник ОГПУ Сибирского края, но полномочное представительство такого не знает или говорит, что не знает. Телеграмму получили вчера.

– А сам что говорит?

– Ничего, Макс, он не говорит. Его в перестрелке убили. Вообще, картина неясна. Наши люди из оперативного резерва, Колядный – может, помнишь, он из общего отдела – и боец охраны прибежали туда, когда живых уже никого ни на лестнице, ни в квартире не было. Трое сотрудников ОГПУ – настоящих – и этот Герасимов липовый. А кто кого пострелял и когда, сказать сложно. Колядный думает, что одного чекиста убили еще до выстрелов.

– Постой! – остановил Генриха Макс. – А сколько было выстрелов?