Командарм

Макс Давыдович встал, стараясь не потревожить Рашель, и начал свои нехитрые ежеутренние «церемонии»: сполоснуть лицо, почистить зубы, побриться, одеться по форме и приготовить завтрак – какой бы убогий тот ни был – к пробуждению любимой женщины. Такое отношение, следует отметить, было совсем не в духе времени и крайне удивляло Кайдановскую. Кравцова это, однако, не смущало. Он достаточно спокойно принял тот факт, что проживает сейчас чужую жизнь. Это было странно, но так тем не менее все и обстояло. Он вспомнил теперь, что жил когда-то потом, в еще не состоявшемся будущем, а затем то ли умер там и тогда, где и когда проживал свою первую жизнь, то ли еще что, но теперь он был здесь и сейчас, в Советской России 1921 года. Как это возможно и возможно ли вообще, Макс Давыдович не знал. У него даже предположений положительного характера по этому поводу не имелось. Но, если честно, он и себя самого в этом «прошлом-будущем» отчетливо не помнил.

Ему только казалось, что звали его там точно так же, как здесь: Кравцовым Максом Давыдовичем. Но он вроде бы был именно Максом, а никак не Максимом. Вспоминалось еще, что был он некогда женат и как бы не однажды. Имел детей, успевших по некоторым оставшимся в памяти намекам, вырасти и начать собственную жизнь. Однако на этом – и все. Никаких личных подробностей от той жизни у Кравцова не осталось. Лишь смутные видения, неясные ощущения и многочисленные и разнообразные знания о массе вещей, исходя из которых совсем не просто определить даже профессию Кравцова или то, какой вуз он, к примеру, закончил. Иногда вспоминался Тартуский университет, а иногда Ленинградский. Но точно так же всплывали вдруг из омута забвения Пироговская набережная, намекающая как будто на Военно-медицинскую академию, и многие другие места в нескольких российских и заграничных городах.

В конце концов, Кравцов решил, что вопрос о происхождении следует отложить на будущее или попросту забыть. Разумеется, это звучало странно, и Макс Давыдович это хорошо понимал, но, с другой стороны, себя прежнего он не помнил, так о чем же ему было жалеть или о чем печалиться? А здесь – в этом теле и в этом времени, он оказался, как ни странно, на своем месте и самим собой. Ведь это он, а не «дядя Ваня» стрелял в жандарма в декабре пятого в переулках замерзшей Лиговки. Гулял с Сашей Архипенко весной двенадцатого по узеньким улочкам Монмартра. Почти как Рощин садил из пулемета по идущим в атаку австриякам. Митинговал в революционном Петрограде, отступал от Одессы… И да, именно он попал под тот кутеповский снаряд. И еще здесь было, разумеется, трудно, бедно и временами нелепо, но зато дико интересно. И тут, оказывается, жила женщина, для встречи с которой стоило умереть и воскреснуть. И жить стоило.

Два Кравцова исчезли, растворившись в «нигде и никогда», там ли, в будущем, здесь ли – в настоящем. Один появился. И этот один – он сам и есть, Макс Давыдович Кравцов, партийная кличка Максим – живая душа, осознающий себя разум.

2

Причудливо складываются порой жизненные обстоятельства. Казалось бы, что должен испытывать человек, который неожиданно – а безумие всегда приходит внезапно – осознал, что он уже не тот или, по крайней мере, не совсем тот, каким был до того и каким должен бы быть сейчас. Тем не менее гораздо сильнее всех этих метафизических предметов волновало Кравцова содержание «документов Семенова», имевшее самое прямое отношение как к событиям недавнего боевого прошлого, так и к «фата-морганам» вероятного будущего, частью известного Кравцову по какой-то другой жизни, частью угадываемого привычным к логическому анализу умом. Он все время, так или иначе, возвращался к ним мыслью, «просматривая» документы в уме, анализируя, сопоставляя «все со всем» – все факты со всеми, – и пытаясь решить сразу несколько насущных проблем. Его остро волновал вопрос некоей «игры», очевидным образом затевавшейся вокруг него невыясненными пока «товарищами» с неясными и оттого еще более опасными по ощущениям Кравцова целями. Не менее, а возможно, и более существенным представлялся вопрос «о путях развития революции». Как ни странно, но фраза эта не казалась теперь Кравцову пустой или плоской. Он вдруг ощутил ее невероятную актуальность, так же как и свою вовлеченность в решения о будущем страны, партии и революции. Во всяком случае, никакого внутреннего дискомфорта, тем более отторжения «мысли о главном» у Макса Давыдовича не вызывали. И тем не менее нельзя сказать, что они, эти мысли, овладели Кравцовым полностью и безраздельно, в полном смысле этих слов. Жизнь его продолжалась, и вряд ли кто-нибудь – даже и он сам – мог с определенностью сказать, что в ней произошли по-настоящему драматические изменения. Вернее, если таковые и случились, касались они исключительно его личных обстоятельств. По всем признакам, именно появление в жизни Кравцова Рашели Кайдановской можно и нужно было считать чем-то таким, что кардинальным образом изменило его жизнь.