Командир

Я знаю, что эти парни с гладкой кожей и ослепительной улыбкой должны были бы нырять и нырять за жемчужинами, а они уходят воевать и уже не вернутся. У каждого из них есть мать, сестра, невеста, которые должны были бы находиться здесь и наблюдать, как они друг за другом исчезают в брюхе огромной железной рыбины; они должны были бы видеть, как парни смеются и шутят в последний раз, но здесь они находиться не могут, здесь находимся только мы – блудливые сестры милосердия; есть и добродетельные девицы, которые не дают к себе прикоснуться, но в этот час они спят, и только нам трем остается их провожать и плакать. Потому что не надо быть прорицательницей, чтобы знать, что они не вернутся, а если вернутся из этого плавания, то не вернутся из следующего, а если вернутся и из того, то не вернутся из какого-нибудь очередного. Не надо быть прорицательницей, чтобы знать, что в конце войны, когда начнут подводить итоги и станет известно, что погибли почти все наши подводники, мы зажмем рот ладонью. Достаточно послушать, что говорят военные врачи, чтобы знать, что моряки навеки останутся на дне моря, куда сейчас устремляются с такою гордостью и отвагой, и сколько в них жизненной силы, и как бездарно они ее тратят в этом металлическом гробу. У каждого есть женщина, которая его оплачет, но их здесь нет. Есть только мы, три блудливые сестры милосердия, единственные в мире, кто в данную минуту знает, до чего паскудна война.

`

4. Маркoн

Специя

28 сентября 1940 года

7 часов 20 минут

Ту-ту, отчалили.

Эта морская зверюга длиной 73 метра и шириной 7 метров оснащена дизельным мотором в 3000 лошадиных сил для движения по поверхности и двумя электрическими двигателями по 1300 лошадиных сил каждый для плавания под водой. На ее вооружении два 100-миллиметровых артиллерийских орудия, два 13-миллиметровых двуствольных пулемета, восемь торпедных аппаратов крупного 533-миллиметрового калибра. Кроме того, боеприпасы: 12 торпед, 600 артиллерийских снарядов и 6000 патронов для пулеметов. А также форштевень, обшитый сталью по распоряжению командира, потому что, как он сказал, «никогда не знаешь, на современной войне могут понадобиться старинные методы боя, тараны».

Курс 180 градусов. По правому борту мы оставляем Пальмарию, Тино и Тинетто, куда в увольнительную мы ходили ловить осьминогов голыми руками под предводительством моториста Стyмпо, который промышляет ловлей кораллов и может нырнуть на тридцатиметровую глубину. Осьминогов, по правде сказать, ловил только он, мы лишь за ним наблюдали. Стумпо научил нас, как отличить осьминога-самца от осьминога-самки: ты ловишь осьминога и если сразу за ним вылавливаешь следующего, это значит, что первый – самка, которая привлекла самца. А если приплывает сразу много, значит, ты поймал самца, которого заебали тетки.

Эта морская зверюга названа в честь «бесстрашного и доблестного» командира Альфредо Каппеллини, который взлетел в воздух со всем экипажем 20 июля 1866 года в битве при Лиссе; он наотрез отказался покидать пробитый австро-венгерскими залпами свой броненосец «Палестро». Пожар бушует, с ближайших итальянских кораблей спускают шлюпки, чтобы эвакуировать экипаж до того, как пламя успеет добраться до крюйт-камеры с запасами пороха и зарядов, но несговорчивый командир не уступает, продолжает бороться с огнем, рискуя лишиться жизни, пока пламя не добирается до склада боеприпасов, и – бум! – он лишается ее. Вместе с ним погибли 231 (из 250) член экипажа, но зато Альфредо Каппеллини в одночасье стал героем войны…

Пройдя четыре мили от залива, мы взяли стабильный курс 225 градусов. Сальваторе входит с каюту. Делает мне знак следовать за ним. Я иду. Он вскрывает запечатанный сургучом конверт. Сверху написано: «БОЕВОЙ ПРИКАЗ № 98». Вытаскивает листок. Разворачивает его. Читает. Складывает. Вкладывает обратно в конверт. Мне не показывает. Требует, чтобы я сидел с ним в каюте, только я, и больше никто, но приказ прочитать не дает. «Сверхсекретно».

Он шутил. Но я никогда не знаю, когда он шутит, а когда говорит всерьез.

Все знают, что мы друзья, Сальваторе сказал об этом однозначно Фратернaле и другим офицерам и, черт побери, сказал это в знак уважения ко мне по-венециански: «Mi e Marcon semo grandi amissi, – сказал он, – ansi, semo fradei»[6].

«Поэтому, – продолжил он по-итальянски, – никаких кривотолков, поскольку я буду разговаривать с ним больше, чем командир обычно разговаривает со старпомом, и больше, чем со всеми вами».

Впрочем, от их ревности меня защищает лицо. Невозможно ревновать к человеку с такой внешностью. Кожа на моем лице – это целая история, и когда Сальваторе целует меня в щеку и говорит: «Мы с Марконом воюем против всех», она становится историей нашей дружбы. Или даже больше того.

Мы с Сальваторе сдружились в военном госпитале в Специи, где оказались после ранений, полученных порознь, он на своем гидроплане, я – при взрыве ацетилена, хотя все думают, что мы пострадали вместе, но мы никого не разубеждаем.