Командир Особого взвода (СИ)

Но тот капитан из Особого отдела, как оказалось, на Ганю был похож только лицом и голосом. Зато хватка у него была как у французского бульдога, и настырности — на батальон. Допрашивал он методично, прерываясь только на то, чтобы постучать по столу мундштуком «Казбека» и прикурить, чиркнув самодельной зажигалкой. Клубы синего дыма плыли по комнате, а мне казалось, что это снова горит мой танк…

Плохо, плохо получилось, что и говорить. А самая главная беда — в танке вместе с моими ребятами (за них я и так себе никогда не прощу) сгорели секретные документы, которые нам приказано было передать в штаб. Кто же его знал, что не вся немчура попала в окружение. Один из таких гадов, хоронившихся по лесам в надежде пробраться к своим, увидел на лесной дороге мой танк. Откуда у фрица — в тылу, в глухом лесу взялся «панцерфауст» — теперь уже не разобраться. Может, сошел с ума и вместо остатков сухарей таскал железяку на собственном горбу. А может, специально поджидал растяпу — если из идейных, которым наплевать на голод и холод.

Выстрел пришелся аккуратно под башню. Меня самого спасло только то, что я, в нарушение всех инструкций, тогда высунулся из люка по пояс. Решил осмотреться в лесу — тоже мне, горе-следопыт. Хотя, если бы не это… лежать бы мне сейчас внутри куска спекшейся брони. А так — взрывом меня выкинуло из люка и швырнуло на обочину дороги. Очнулся уже от тряски: разведчики, приотставшие в деревне на краю леса, услышали взрыв, примчались и гнали теперь свой «виллис» на полной скорости, чтобы довезти меня в санбат.

Да уж лучше бы сгореть в танке, чем потом от стыда сгорать перед своими.

Срезал дорогу, нечего сказать.

В тот день с утра я, как всегда, потащился на перевязку. Постоял в курилке, обсудил с мужиками фронтовые вести. Разведчик Сева Кулугуров, признанный госпитальный остряк, громко читал вслух сводку Совинформбюро, остальные слушали, посмеивались одобрительно, когда Сева вставлял от себя крепкую шуточку.

— Вломили, стал быть, гансам по первое число! — сказал, постукивая костылем, Иваныч, пожилой мужик, который в госпиталь попал из-под Ельни, из самого пекла. — Отольется им теперь! Будут знать, крысюки…

— А! Танкистам почет! — Сева заметил меня и помахал газетой. — Андрюха, ты, случайно, родом не с Правобережной Украины?

— Сибиряк я, — пожав руку Иванычу и другим, я закурил.

— Оно и видно. Все махру смолят, а богатый сибиряк — «Дукатом» балуется, — добродушно отозвался огромный моряк Гриша Цыбань по прозвищу «Пскопской». Прозвище он получил после того, как в госпитальном саду, где висел пошитый из простыней экран, прокрутили фильм «Мы из Кронштадта». На фразе испуганного ополченца «мы пскопские, мобилизованные!» — все, кто смотрел кино, так и грохнули смехом, вспомнив Гришу, который всегда важно отвечал на вопросы о родине: «С-под Пскова мы. Пскопские, значит».

— Да ладно тебе, Гриша! — усмехнулся Кулугуров. — Все знают, что по Андрюхе медсестренка Даша неровно дышит! Чуть свободная у ней минутка — сразу в нашу палату: мол, как вы тут живете? А глядит на него…

Я аж закашлялся. Уже подбирал слова, чтобы ответить позлее, но тут Иваныч поддержал меня за локоть и укоряюще прогудел в сторону Севы:

— Ишь, заноза… Чего к человеку пристал? А мы тут, Андрейка, вишь ты, радуемся, что наши Правобережную Украину освободили.

— Хорошо… — тут я вспомнил, что механик-водитель моего танка, Сашка Придорожный, родом был с Украины. Подавив в себе налетевшую было грусть, задавил окурок в пепельнице и вздохнул:

— Ну, мужики, опять мне на перевязку. Полчаса мучений.

Провожаемый сочувственными голосами и взглядами, я медленно пошел в операционную.

— Отделался ты, Андрей Васильев, легко, что тут сказать, — военврач, усталый мужик, по лицу которого, почерневшему от недосыпа, годов было не разобрать, махнул рукой, глядя, как медсестра осторожно отдирает присохшие бинты от моей стриженой макушки.

— Ай, ч-черт! — не сдержался я, зашипел, слезы сами потекли из глаз. Больно!

— А ты не чертись! Не чертись, солдат! — строго приговаривала медсестра тетка Марья. Была она родом откуда-то из енисейских староверов — высокая, прямая, неулыбчивая, с лицом, точно хоть сейчас его на старую византийскую икону. И с удивительно ласковыми руками. Чуткие руки эти были просто волшебными — вот и сейчас я почувствовал, как прикосновение прохладных пальцев загоняет мою боль глубоко-глубоко.

— Потерпи, парень, — сказала тетка Марья, — другие вон как терпят, христовые, а и то ничего…

За дверями кто-то кашлянул. Военврач распахнул застекленную створку. Там переминался с ноги на ногу незнакомый солдат.

— Товарищ лейтенант! — увидел он меня и встал по стойке «смирно».

— Вольно, — махнул я рукой, — не видишь что ли, ни погон у меня, ни формы…

— Особист приказал… чтобы вам явиться сейчас к нему, товарищ лейтенант!

— Да придет он, — тетка Марья зыркнула на солдата из-под черных бровей так, что он аж отступил на шаг, — перевязать не дадут, окаянные!

— Сейчас иду, — сказал я и закрыл глаза, чувствуя, как быстрые пальцы ловко кладут витки бинта на голову.

Особист молча курил.