Командир особого взвода

В переулке тишина стояла какая-то особенная, густая, будто калитка, захлопнувшаяся за спиной старика, разом отрезала его от всего остального мира. Даже фонарь на столбе не гудел, как обычно, а только помаргивал изредка, привлекая каких-то ночных мотыльков, которым дела не было до того, что на дворе уже сентябрь. Прислонившись спиной в старом, верблюжьей шерсти жилете (жена из Бухары привезла много лет назад), к теплым доскам забора, Якупов постоял, ощущая эту густую тишину всей кожей, впитывая ее в себя. Потом покопался в пачке и вытащил оттуда сигарету, хрустнувшую в пальцах пересушенным табаком. Чиркнул спичкой. И глубоко затянулся горячим острым и горьким дымом, ощущая, как тишина кругом становится просто оглушительной.

А потом взорвался скрипучим кашлем. Перед глазами плавали разноцветные круги, и ощущение было таким, будто в легкие разом закачали целый баллон со сжатым дымом. Файзулла кашлял и кашлял, и не мог остановиться. Наконец он кое-как разогнулся, с хрипом втянул в себя ночной воздух и уцепился за ствол рябины. Ноги дрожали, будто Якупов только что совершил альпинистский подъем на изрядную высоту. Пальцы обожгло резкой болью, и Файзулла, скосив глаза, понял, что сжимает в них окурок, догоревший уже до самого фильтра.

– Тьфу ты, вот точно Иблис попутал! – каркнул он пересохшим горлом, отшвыривая окурок подальше.

– Иблис или нет, а поберечься тебе, Файзулла, стоило бы. Не мальчик уже.

Голос, который ронял по-доброму насмешливые слова из темноты, был удивительно знакомым, и Якупов почувствовал, как ноги, без того дрожащие, превращаются в две вареные макаронины. Он успел доковылять до лавочки в нескольких шагах от калитки, и рухнул на нее, жадно дыша.

– Бу кем? – выдохнул старик в темноту. – Без танышмы?[35]

– Ну да, вроде как знакомы. Не узнаешь, что ли, Файзулла? Совсем старый стал? А куришь втихушку, прямо как школьник.

– Э… Старшина? Ты?

Тьма разомкнулась, и прямо под фонарь вышел командир особого взвода. Старшина Степан Нефедов смотрел на рядового Файзуллу Якупова своими цепкими глазами, улыбался, и лицо его было точно таким же, как полвека назад – без единой новой морщины.

– Командир… – прошептал Якупов неверяще. В груди глухо заныло, и старик, поморщившись, потер ладонью слева, над сердцем.

– Он самый.

– Ты… кто такой? – обмирая, спросил старик.

– Вопрос интересный. Вот ты Казимира Тхоржевского помнишь, Файзулла?

Побледневший Якупов мелко закивал.

– Так вот, – Нефедов ухмыльнулся. – Я – не такой!

Он посмотрел на обезножевшего старика и встревоженно нахмурился.

– Стоп-стоп, Файзулла, ты что это, совсем помирать собрался? Дурацкие у меня шутки сегодня, ты прости… Я это, без обмана, можешь со мной за руку поздороваться. Ты что думаешь – уже мерещится тебе всякое? Хотя после таких сигарет, – Нефедов легонько поддал ногой в высоком шнурованном ботинке пачку «Мальборо», валяющуюся в заросшей колее, – слон копыта откинет, не то что старый татарин.

Боль приотпустила, и Файзулла подал руку Степану Нефедову. Ладонь старшины была в точности такой же, какой Якупов ее помнил – твердая, как доска, прохладная и надежная. Старик вцепился в нее, будто утопающий – в брошенную кем-то спасительную веревку. Жадно вглядываясь в лицо старшины, спросил:

– Точно ты? Эйе инде![36] Удивительное дело!

– Точно я, – улыбнулся в ответ Нефедов. – Ну чего время зря тратить? Давай, Файзулла, как говорится, сядем рядком, да поговорим ладком.

– Так это, командир, – засуетился старик, – айда в дом, чаем угощу! Какой разговор на улице?

– Да нет, – хмыкнул старшина, – тут как раз ничего себе. Свежо, тихо, не мешает никто… Место удобное, одним словом.

Он опустился рядом с Якуповым на лавочку. Повернул голову и словно бы воткнул пристальный взгляд своих серых ледяных глаз в зрачки Файзуллы.

– Рассказывай, боец. Как ты тут устроился? Жалобы есть?

– Какие жалобы, Степан Матвеич? – рассмеялся было его собеседник. Но старшина Нефедов смотрел на него не отрываясь, уже без улыбки. И вдруг Файзулла, сам того не замечая, стал рассказывать все, о чем думал каждый день.

– И-эх, командир! – махнул он рукой, выложив все, что тесным комом шевелилось на языке и просило выхода в сбивчивых словах. – Да какая жизнь-то? Старый я стал, совсем старый, совсем юляр[37] стал! Памяти нет, здоровья нет, каждый день Аллаха прошу: зачем здесь держишь меня? Отпусти уже! Сына прибрал, а меня зачем держишь? Ведь больше ста лет мне, Степан Матвеич, сильно больше. Грамоту от президента дали, как долгожителю, медали дали… А мне что те медали? Я как был на войне, так там и остался, ведь другое что было – совсем не помню, командир, как жена умерла, кугячернэм[38], так память сразу дырявая стала… Только внук у меня хороший, прямо как сын мне. А правнук – просто золотой парень, не нарадуюсь.

– Ну вот видишь, – Нефедов достал из кармана коробку «Казбека», размял папиросу и щелкнул зажигалкой, – не один ты, как ни крути. Разве не так, Файзулла? Куда это ты уходить собрался-то? Здесь тебя любят, советуются с тобой.

– Э, не один, правда! Да только своих вспоминаю каждый день…