Командировка

У входа на этаж меня встретили Володя Коростельский и Кира Михайловна Селезнева, младший научный сотрудник пенсионного возраста, женщина добродушная и на редкость чувствительная. Настолько чувствительная, что, когда надо было ехать на картошку, она всегда вызывалась добровольцем. Кира Михайловна никому не мешала, никогда не встревала в интриги и склоки и большую часть времени мирно просиживала за своим столиком, разложив перед собой какие-нибудь бумаги и делая вид, что с головой погружена в работу, а на самом деле с нетерпением поджидая, когда кто-нибудь освободится и с ней заговорит. Селезнева была еще и фантастической трещоткой. Она могла до бесконечности поддерживать любую тему и, чем глубже погружалась в дебри умствования, тем невозможнее становилось понять, о чем она, собственно, говорит. Справедливости ради следует отметить, Кира Михайловна никогда не обижалась, если случайный собеседник, внезапно помертвев лицом, обрывал ее на середине фразы, срывался с места и исчезал в неизвестном направлении. Она спокойно возвращалась за свой столик и спокойно погружалась в ожидание, изредка в поисках удобной позы поскрипывая стулом.

Я удивился, застав их вдвоем с Коростельским, который, будучи рафинированным интеллигентом, однажды выдерживал поток ее излияний в течение часа, а потом расплакался в туалете горючими слезами и заверил меня, что если еще хоть раз попадется "в лапы этой ведьмы", то наложит на себя руки. Но еще больше я удивился, заметив у Киры Михайловны сигарету. Должно было произойти что-то из ряда вон выходящее, чтобы она закурила, это она-то, восстававшая против курения со всей яростью женщины, пережившей двух сильно пьющих и безобразно чадящих мужей.

- Витя, Витя, задержись, пожалуйста! - умоляюще окликнул меня Коростельский. Чтобы его попугать, я сделал вид, будто хочу пройти мимо, но он бросился за мной и ухватил за рукав.

- Что случилось?

И тут на полную мощность включилась Кира Михайловна, торопливее, чем обыкновенно, заглатывая слова, а то и целые фразы. Пролился вешний поток.

- ...Несчастье, какое несчастье, прямо голова кругом... эх, бедолага!., куда там, я говорю... не слушает, а почему... нехорошо в одиночестве камень носить, обрушится, размозжит... нипочем нельзя прятаться от людей, откройся и увидишь лик доброты... Я ей говорю, она отнекивается... несчастье, несчастье. Молчит, что же это, дорогой Виктор, хоть вы как-то повлияйте, нельзя так, можно перегореть и обуглиться, сколько угодно случаев, когда инфаркт, инсульт и даже более того... вирусная природа рака, я с ней несогласна - это все нервы, нервы, которые нельзя восстановить, они невосстановимы, я же читала в "Здоровье"...

какое несчастье! Смотреть - душа плачет, а как поможешь, чем?.. Каждый переживает, но ей тяжелей всех, она копит в себе, открыться нельзя, а надо... иначе невозможно жить, если представить - это ведь испытание... для всех нас, проверка нашей готовности прийти на помощь, как требует мораль, высшие нормы, разве не так, Виктор Андреевич, дорогой...

- Минутку! - сказал я, и Кира Михайловна послушно замолчала, в удивлении поднеся к глазам сигарету. Я вежливо отобрал у нее окурок и швырнул в урну.

- Теперь ты говори.

- Кондакова очень переживает, - объяснил Коростельский. - Что-то с ней действительно неладно.

- В чем это выражается?

Кира Михайловна набрала воздуху, но я предупредительно поднял руку.

- Да вроде даже заговаривается, - нерешительно сказал Коростельский.

- Несчастье, несчастье!.. - не выдержав, в голос взвыла Кира Михайловна-Не будем судьями... кому дано испытать, тот поймет...

- Все ясно, пойдемте, - я взял бледного Коростельского под руку, мы пошли вперед, а Селезнева семенила позади, продолжая что-то бубнить себе под нос.

- Вы пока не вмешивайтесь! - велел я ей грубовато, и Кира Михайловна радостно закивала головой, как кукла на веревочке.

В двухметровом закутке, где помещался сейф, двухтумбовый стол и маленький столик с пищу щей машинкой, сидела Мария Алексеевна, и на ее лице подтекшей тушью была запечатлена гримаса чудовищной сосредоточенности.

- А, Витя! - сказала она, растерянно моргая. - Тебе чего, милый?

В ее предупредительности что-то нездоровое, лихорадочное. Непривычно слышать от нее домашнее "милый". Непривычно видеть ее неприбранной, неаккуратно причесанной. В свои зрелые лета Кондакова тщательно следит за внешностью - у нее всегда самая модная губная помада, самые модные тени над глазами.

- Взносы, что ли, уплатить? - сказал я первое, что пришло в голову. - У меня, кажется, за три месяца недобор.

Мария Алексеевна тут же с торопливой готовностью извлекла из ящика стола профсоюзные ведомости, что тоже было необычно. Взносы она принимает только в дни получки и очень в этом вопросе щепетильна.

Сейчас она долго копается в листах, никак не может отыскать мою фамилию, пальцы, которыми она с деревянной резвостью рыщет по спискам, еле заметно трепещут.

- Да, Виктор, - подтвердила она. - У тебя как раз за три месяца долг апрель, май, июнь. Будешь платить?

- А почему бы и нет.