Командировка

Славко Тарасович в раздумьи покусывал губы. Его тщательно выбритые щеки подрагивали.

– Наши точки зрения совпали, – сказал он.

– А что толку?

– Толк, Ваня, есть… Мы их терпим, пока они суют нам за пазуху доллары. А потом – мы их под зад коленкой. Как немцев.

Иван Григорьевич напомнил:

– Тогда, Славко, у нас коленка была другая. Крепкая.

– А теперь что – хилая?

– Примерно, как у двенадцатилетней… – И замолк.

– Договаривай. Ты же всегда был умным. Хочешь сказать, как у двенадцатилетней проститутки?

– Зачем так грубо?

– Затем, Ваня… В тот вечер, когда ты у меня был, как-то у тебя вырвалось, что мы продаемся… Как проститутки… Я тогда распространяться не стал. При гостях наших. А наедине скажу, да, продаемся. Понимаешь, и не хотел бы взять, но должность заставляет: всегда мысль гложет, что ты тут временный, а раз временный, бери, пока дают. И берешь. После иного гада руки хочется вымыть керосином. Он же, подлюка, только что из тюряги, а уже сует «зелененькие». Армяшку помнишь, что у меня банился?

– Как же… Посланец Кавказа.

– «Кавказа»… Послал его немец из Международного валютного. Этому немцу уже мало двадцати процентов патронного. Вот армяшка будто для себя хочет выкупить весь патронный.

– А капитала у него хватит?

– Хватило же у какого-то грузина выкупить контрольный пакет «Уралмаша»?

– Но в России, насколько я понимаю, не продажа, а раздача.

– Согласен, – сказал Славко Тарасович. – У армяшки я не допытывался, откуда у него такие бабки. Тут и ежу понятно. Но патронный, слава богу, дает нам валюту. Благодаря тому, что кругом воюют, мы держимся на плаву.

– Значит, завод не продадите?

– Что ты, Ваня! Только намекну – да меня же через час подвесят за одно место. Патронный нам пригодится для внутреннего пользования. Как выйдет закон о купле-продажи земли, неважно кому, у нас тоже начнут стрелять.

– Друг в друга?

– А что остается? Ты же, Ваня, мудрые книги читаешь. Знаешь, что частная собственность генерирует насилие. Мой батько до сих пор утверждает так: частная собственность – первопричина социального зла, кто сегодня за нее хватается, того уже завтра нужно расстреливать, иначе он послезавтра превратится в зверя.

– И ты с батьком согласен?

От прямого ответа Славко Тарасович увиливать не стал.

– С точки зрения господа бога, – сказал он, – батько мой прав. Богу ничего не надо. Он питается исключительно духовной пищей. Но лично мне, как и миллионам других подобных особей, жить хочется в свое удовольствие. А это возможно, когда ты владелец чего-то весомого. Самое весомое в нашей быстротечной жизни – частная собственность. С ней ты можешь и от грабителя отбиться, и кого-то ограбить. Так что для нас патронный – манна небесная от советской эпохи. Понимаешь, Ваня, предприниматель окреп. Своего за здорово живешь не отдаст. Это не двадцать девятый год. И на верхотуре свои ребята. К тому же почти в любой городишко вкраплены инофирмы. А их рано или поздно предстоит заслонять, говоря высоким слогом, от ярости народной. На всех восставших плебеев у американцев просто войск не хватит, даже если они двинут армии бывшего соцлагеря. Вот они и станут обращаться к нашему окрепшему частному собственнику.

«А мэр не такой уж наивный», – подумал Иван Григорьевич, а вслух произнес:

– А если не станут?

– Хочешь, Ваня, сказать, что у них поблизости уже есть свои хлопцы? Скучают во Львове или еще где?

– Может, и в Прикордонном.

Давая на каждый прямой вопрос прямой ответ, Иван Григорьевич снова терзался мыслью, а не признаться ли ему, что надо искать за фасадом той же «Экотерры»?

Не рискнул. Не признался. Сомнение взяло верх: Славко хоть и школьный товарищ, но он мэр, не исключено, что кормится со столов тех же инофирм. А в природе как: кто кормит, тому и служат.

На прощание Славко Тарасович пообещал:

– Я тебе поставлю телевизор. Сегодня же.

Перед вечером, уже в сумерки, двое дюжих парней внесли в палату большую картонную коробку, вынули из нее новехенький «сони», настроили экран. Киев транслировал фестиваль дружбы. Хлопцы и девчата в украинских национальных костюмах отплясывали «гопака». Вспомнилось недавнее. Анатолий Зосимович, сидя у «ящика», – тогда тоже была передача из Киева и тоже плясали, – вдруг ругнулся матом (с тех пор, как его, лауреата Ленинской премии, сделали безработным, он перешел на мат): – Чем хреновей жизнь, тем усердней пляшут, – сказал озлобленно и переключился на другой канал.

Иван Григорьевич был доволен подарком. Он смотрел все, что показывали. Смотрел и радовался, как в тесной и сырой камере радуется узник крохотному окошку.

Глава 16

Зима в Приднепровье заявила о себе несокрушимым гололедом. Над городом уже давно не висели заводские дымы и потому крыши домов, промытые осенними дождями, отсвечивали белым хрусталем.