Командировка

— Мне Капитанов объяснил. Он сказал, Шурочка тебя и в столовую сводит. Кстати, вы не родственники?

Шура вспыхнула, как лопнувшая почка:

— Почему родственники?

— Так просто. Я слышал, на периферии очень распространена семейственность.

После этого она молча пошла по коридору, а я побрел за ней.

Чувствовалось, что близится обеденный перерыв. По углам толпились курильщики, и вообще царило приятное оживление, как на бульваре перед началом вечерних сеансов. Мы дошли до лифта в вестибюле, тут выстроилась очередь. Шура кого–то высмотрела в очереди и кинулась с радостным приветствием: «Ой, здравствуйте, Елизавета Марковна!»

Пожилая женщина с угловато–худым телом подростка, затянутая в узкое, синее, глухое платье, повернулась к нам, вытянула из очереди длинную тонкую руку и весело сказала:

— Шуренок, миленькая, что же ты не принесла мне чертежи с утра? И где ты была? Я тебе сто раз звонила.

Это была Шацкая, инженер, стоявшая у меня в списке под номером четыре. Именно в списке. В табеле, составленном мной еще в Москве, она занимала место никак не ниже второго, пожалуй, сразу после Капитанова.

Она взглянула на меня мельком, с небрежным прищуром, и я понял: Шацкая знает, кто я, и знает, зачем хожу и вынюхиваю. То есть веду себя не так, как прилично уважающему себя специалисту из столицы. В ее небрежном взгляде порхнула легкая улыбка и даже приглашение к чему–то, но никакой опаски или настороженности в нем не было.

— Шура меня вряд ли представит, — сказал я громко, так что многие повернули к нам головы. — Она считает, что я приехал специально портить всем настроение. Может, она и права… Виктор Андреевич Семенов к вашим услугам.

— Очень приятно. Елизавета Марковна. Чем могу быть полезна?

— Я приехал по поводу нашего прибора, — сказал я еще громче, уставясь в пол. — Мне необходимо с вами поговорить.

— Здесь?

— Где угодно. Можно и в столовой.

Стоя в очереди к раздаче, мы вели с Елизаветой Марковной светский разговор. Она интересовалась новостями столичной культуры, я отвечал односложно, помогая ей управляться с подносом. У нее были неловкие руки — две тонкие жерди, наспех приколоченные к плоским детским плечам. Этими жердями она, того гляди, могла опрокинуть на меня помидорный салат, а то и дымящийся борщ, значившийся в меню под названием «Весенний».

— Значит, вы говорите, на Бронной ни одной стоящей премьеры?

— Какие сейчас премьеры — летом? Театры на гастролях.

— Я понимаю, что на гастролях. А зимой?

— И зимой не было.

— Так уж и не было, — приветливая, недобрая улыбка знающей себе цену ученой дамы. — Я была в январе в Москве. Две недели. И смогла попасть в театр всего один раз. Везде огромные очереди, аншлаг.

— Очереди есть, а премьер нету.

— Мне кажется, вы преувеличиваете, — мудрая улыбка на устах. — Москвичи, как правило, избалованы, Виктор Андреевич. Знаете, если люди работают на кондитерской фабрике, они обычно пресыщены всем сладким. А нам, приезжим, хотя бы какой–нибудь леденец пососать, и то большая радость.

— Пресыщены — это которые на фабрике приворовывают, — возразил я, увернувшись от падающего компота.

Шура стояла впереди и каждое мое замечание встречала осуждающим хмыканьем. В зале — огромном, светлом, с букетиками цветов на пестрых клеенках — было многолюдно, шумно, но очень чисто. Чистота была здесь самостоятельным явлением, как бильярд в строительной конторе. Она бросалась в глаза, как дерзкий разрез юбки.

— Шура, разрешите, я заплачу за ваш обед, — сказал я. — Не стесняйтесь, у меня деньги шальные, командировочные.

Она не ответила, но с таким треском раздернула молнию на своем кошельке, что я испугался, не поранила ли она себе пальчик. Ее искренность была подобна самоослеплению.

Я замечал, люди иногда бывают чище и величественней в неприязни, чем в любви.

Догадываюсь, как любят такие девушки; скорее всего, фальшиво и заумно, со множеством уловок и черепашьей медлительностью; а вот неприязнь ко мне вспыхнула в ней с бесшабашной откровенностью, стремительно, как грозовой ливень. Когда мы расставляли тарелки, Шура держалась подчеркнуто независимо, будто намеревалась сесть за соседний стол. И поднос свой мне не доверила отнести, отнесла сама в дальний угол, где над столом торчала веселая табличка: «Место для использованной посуды», и, возвращаясь, сделала солидный крюк, лишь бы не прикоснуться ко мне невзначай.

— Ну-с, — сказала Елизавета Марковна, блеклой усмешкой давая понять, что от нее не ускользнула сложность наших с Шурой отношений. — О чем же вы хотели меня спросить, Виктор Андреевич?

— А вот о чем, — ответил я, зачерпнув ложку густого весеннего борща и держа ее над тарелкой. — Даже не знаю, вдруг вы обидитесь.

— Что за церемонии. Смелее, дорогой московский гость!

— Разрешите говорить прямодушно? Как с коллегой.

— Буду только рада.

В какой раз за сегодняшнее утро я увидел вариацию презрительно–ироничного понимания.