Комар живет, пока поет (Повести)

Она резко повернулась, ушла. Видимо, курить. Или плакать. Что одинаково бесполезно — и то, и другое меня уже не задевает. Меня нет. В эти короткие минуты покоя надо быстренько решить, как одеться. По идее — надо бы костюм, галстук: как-никак, премьера моя, торжественная церемония. Но по опыту знаю — все можно вытерпеть, любые унижения и издевательства; почему-то вышибает у меня слезы лишь ситуация, когда я еще к тому же торжественно одет! Сколько раз я уже оказывался элегантным мудаком, зачем-то торжественно одетым по последней моде — и для чего? Для кого? Больше мы на это не попадемся. Небрежная курточка — случайно заехал, ни о чем существенном и не слыхал даже, так — заглянул. В таком облике ужасы как бы идут мимо — ты вообще тут приезжий, в Москву проездом на верхней полке... Вот эта замшевая курточка достаточно мятая (так, небрежно зашел, ни к чему не готовясь), и достаточно легкомысленная (проезжая на курорт, весь уже в счастье, и ничто уже не может испортить тебе его). К зеркалу подошел... Годится! Немножко слишком уж мятая... но это целиком на совести Нонны, которой у нее нет, — так что вопрос исчерпан. Теперь надо быстро решать, сколько брать денег из заначки — по идее, меня там ждет торжественный прием, но идеи редко сейчас сбываются. Нюхом чую, все будет не так, как я ожидаю. Хотя я и не ожидаю, фактически, ничего, и все равно — будет, даже не так, как я не ожидаю, а все наоборот. Смутно. Муторно. Поэтому возьмем смутно-муторное число денег, чтобы ни то ни се — такое вот и оказывается в самый раз. Вот такой смутный увалень явится на премьеру — и она будет, думаю, соответствовать ему. А мчаться туда в несусветном сиянии — это значит удариться рылом об столб. Потаенный опыт — может быть, даже засекреченный. Что все так хреново — виду не подаю. Зато знаю — что даже эта курточка мятая слишком шикарной окажется для предстоящей встречи — подошел ватник бы и треух. Но появляться в таком виде, соответствующем истинному положению дел, пока не решаюсь. Надо держать марку — перед Нонной и перед отцом. Потому, фактически, и еду. С большей охотой валялся бы в пуху. Оптимистическая версия (в которую не верю) — безумная пьянка с актерами, влюбленными в мою пьесу. После всеобщего их падения в салат — призывный взгляд перезрелой трагической актрисы. Распушенные волосы перед зеркалом. Рыдания по поводу коварства мужиков и судьбы, в промежутках — сами понимаете... но боюсь, что реальность мало будет на это походить. Поэтому стоит, черт возьми, немалого мужества туда поехать — трепещу как лист. Поэтому звание эгоиста и негодяя мне даже льстит, из последних сил марку эту поддерживаю!

Все! Я нырнул!.. Через веранду, однако, пришлось пройти. Отец безмятежно спал, положив огромные свои ладони под голову... слишком безмятежно: раза четыре, если по запаху судить, стоило бы ему проснуться! Но это уже все... в прошлом! Меня, фактически, нет! Нонна пришла с крыльца, со слезами на глазах... от ветра, видимо... или от дыма?

— Ты чувствуешь? — воскликнула она.

— Что именно? — я холодно осведомился, уже с сумкой в руках — ... То, что ты накурилась, как паровоз — это чувствую.

— А это? — боязливо повела дрожащим подбородком своим в сторону бати.

— Ах, это... — я откинул его одеяло... все мокро. — Ну это пусть пока будет так, — сообщил с улыбкой.

— ...Так?

— Именно, — ласково уточнил.

— И так... жить?

— Ну а как же еще? Если иначе вы не умеете — значит, так.

— И сколько же?

— Ну-у... Видимо — до моего приезда.

— А когда ето будет... твой приезд?

— Ну-у... э-э-э... — с этим нечленораздельным мычанием хотел вытечь. Но тут вдруг, сбросив одеяло, уселся отец. Атмосфера, прямо скажем, сгустилась.

— Отец!

Некоторое время он молчал, вполне дружелюбно, потом ласково осведомился:

— Ты что-то сказал?

— Сказал я, сказал. А ты — что наделал?!

— Что именно? — интеллигентно осведомился он.

— Не видишь, да? — ухватив, приподнял его в ярости, выдернул разукрашенную им мокрую простыню. Потом, снова резко посадив его, скатал трусы с его тела. Слегка отворотясь, кинул все это кучей у входа. Потом снова вздернул его.

— Не молоти отца-то! — жалобно произнес он.

— Никто тебя не молотит!.. Стой так. И вот — бери в одну руку свою банку... прежде крышку отвинти... так. А в другую руку... свой орган бери... замечательно! О чем ты задумался? Думать будешь, когда я уйду. И будет это очень скоро! А пока — исполняй... Ну что ты опять задумался? Всю вечность я не буду под мышки тебя держать! Вот! — прислонил его к стенке... — Бывай!

...«душа лубезный», как он любил говорить.

— Ну все! Салют! — я загремел по ступенькам. Свернул за стеклянный угол веранды.

— Валера!! — остановил меня отчаянный крик. Не будь он такой отчаянный — не остановил бы. Я побрел назад. Плохая примета. И тут же сбылась!

— Валера!... он делает... не то.

Это уж точно! Плечом к стене прислонясь, ритмично кряхтел, сморщив лицо в напряжении — и банку с узким горлышком не спереди, а сзади держал! Так вот он меня провожает.